Я, Титуба, ведьма из Салема
Шрифт:
Однажды, растирая хозяйку Паррис, я принялась расспрашивать ее:
– Что говорит ваш жестокий муж по поводу изменений вашего тела?
Она рассмеялась.
– Моя бедная Титуба, каким образом ты хочешь, чтобы он это заметил?
Я подняла глаза к небу.
– Я бы сказала, кому, как не ему, это сделать!
Она засмеялась еще сильнее.
– Если бы ты знала! Он берет меня, не сняв ни мою одежду, ни свою, спеша покончить с этим отвратительным занятием.
Я возмутилась:
– Отвратительным? Для
Она оттолкнула мою руку, стоило мне начать ей это объяснять.
– Да разве не оно способствует сохранению жизни?
Ее глаза наполнились ужасом.
– Замолчи, замолчи! Это наследие Сатаны в нас.
Она казалась такой потрясенной, что я не стала настаивать. Как правило, наши разговоры с госпожой Паррис не принимали такой оборот. Она находила удовольствие в сказках, восхищавших Бетси: о пауке Ананси, о заложенных людях, о сукуньянах, о звере Манн Ибе, скачущем на трехногой лошади. Она слушала меня с тем же воодушевлением, что и дочь. В ее прекрасных глазах орехового цвета вспыхивали звездочки счастья, и она переспрашивала:
– Неужели так бывает, Титуба? Человеческое существо может оставить свое тело и мысленно прогуляться в место, находящееся на расстоянии в несколько миль?
Я согласно кивала.
– Да, такое возможно!
Она настаивала:
– Без сомнения, чтобы переместиться, нужна ручка от метлы?
Я громко смеялась.
– Что за глупая мысль? Что, по-вашему, нужно делать с ручкой от метлы?
Госпожа Паррис оставалась в замешательстве.
Мне не нравилось, когда наше уединение с Бетси нарушала юная Абигайль. В этом ребенке было что-то такое, от чего мне делалось очень не по себе. Мне не нравилось, как она слушала, как смотрела на меня – так, словно я была чем-то чудовищным и в то же время привлекательным! Властным тоном она требовала уточнять буквально всё.
– Какие слова должны произносить отданные в залог люди перед тем, как покинуть тело?
– Каким образом сукуньяны пьют кровь своих жертв?
Я отвечала уклончиво. По правде говоря, я боялась, как бы она не рассказала об этих разговорах своему дяде Сэмюэлю Паррису и чтобы свет удовольствия, который они внесли в нашу жизнь, не погас. Ничего такого Абигайль не сделала. Она чрезвычайно умело все утаивала. Никогда во время вечерних молитв даже не намекнула на то, что в глазах Парриса могло показаться одним из непростительных грехов. Она ограничивалась признаниями:
– Я стояла на палубе, чтобы на меня попадали брызги воды. Я выбросила в море половину своей овсянки.
И Сэмюэль Паррис отпускал ей грехи:
– Иди, Абигайль Вильямс, и не греши больше!
Постепенно я принимала ее в нашу тесную компанию, только ради Бетси.
Однажды утром, когда я подавала госпоже Паррис чай, который ее желудок переносил лучше овсянки, она мягко попросила:
– Не рассказывай детям
Я пожала плечами:
– С чего бы мечте не быть хорошей? Разве она не лучше реальности?
Госпожа Паррис не ответила и некоторое время хранила молчание. Некоторое время спустя она снова заговорила:
– Титуба, тебе не кажется, что быть женщиной – это проклятие?
Я разозлилась:
– Госпожа Паррис, вы только и говорите, что о проклятии! Что может быть красивее женского тела! Особенно когда его облагораживает желание мужчины…
Она воскликнула:
– Замолчи! Замолчи!
Это была наша единственная ссора. По правде говоря, причину ее я не поняла.
Однажды утром мы прибыли в Бостон.
Я сказала, что это было утро, однако цвет ничего похожего не обозначал. С неба ниспадала сероватая завеса, окутывая своими складками лес корабельных мачт, груды товаров на набережной, тяжеловесные силуэты складов. Дул ледяной ветер; мы с Джоном Индейцем дрожали в наших хлопковых одежках. То же происходило с госпожой Паррис и девочками, несмотря на их шали. Один хозяин высоко держал голову в черной шляпе с широким полями; в грязном размытом свете он походил на призрак. Мы спустились на набережную, Джон Индеец изнемогал под весом чемоданов, а Сэмюэль Паррис в это время соизволил предложить жене опереться на его руку. Я же взяла за руки девочек.
Никогда раньше я и представить себе не могла, что существует такой город, как Бостон: заполненный такими высокими домами, настолько многочисленной толпой, снующей по мощеным улицам, которые запружены телегами с впряженными в них быками или лошадьми. Заметив множество лиц того же цвета, что и мое, я поняла, что и здесь дети Африки платят дань несчастью.
Судя по всему, Сэмюэль Паррис прекрасно знал эти места, так как ни разу не остановился, чтобы спросить дорогу. Промокнув до костей, мы, наконец, подошли к деревянному двухэтажному дому, фасад которого был обшит более светлыми балками, выложенными в виде плетеного узора. Выпустив руку жены, Сэмюэль Паррис, словно речь шла о самом великолепном из особняков, произнес:
– Это здесь!
Внутри пахло сыростью и затхлостью. При звуке наших шагов удрали две крысы; одновременно с этим спавший в золе и пыли черный кот лениво поднялся и перешел в соседнюю комнату. Вряд ли я могла бы описать действие, которое этот несчастный кот произвел на детей, Элизабет и Сэмюэля Парриса. Последний поспешил схватить молитвенник и принялся читать бесконечную молитву. Немного успокоившись, он выпрямился и стал отдавать приказания:
– Титуба, прибрать эту комнату. Потом приготовить постели. Джон Индеец, со мной покупать дрова!
Джон Индеец снова принялся за свои ужимки, которые я так сильно ненавидела:
Конец ознакомительного фрагмента.