Я твой бессменный арестант
Шрифт:
Воспиталка немо трепетала. Черный обернулся, повел хищной носиной:
— Цыпа, от вас дурно пахнет!
— Да ты … — У женщины не хватало слов.
— Лапушка, зачем хипиш? Мы отлычно
Женщина вспыхнула всем своим потерянным нутром; краснота со щек поползла по шее под вырез платья. Она невольно попятилась и, не в силах совладать со слезами, унеслась в канцелярию.
— Погодь, кроха, не ярись! — развязно хохотнул вдогонку Хлыщ.
Парни фырчали, как кони.
Однако конфликт скоро был улажен. Новенькие разобрались в обстановке и зажили по собственному режиму. Поутру снаряжались с дровяной артелью и прямо от крыльца правили в город. Исчезали они и после отбоя. Слетались в спальню запоздно, изрядно пьяные, видимо, приворовывая по мелочам на стороне.
Всколыхнулись темные ночи старой необузданной блатной мутью на новый манер. Потом казалось, что парни пробыли в нашей глухой заводи одну единственную, длинную, потрясшую нас ночь.
Меня разбудило громыхание в предбаннике и разудалый хрип:
Когда качаются фонарики ночные …На пороге Хлыщ шумно вздохнул и провозгласил:
— Как хорошо в краю родном …Приятели, один за другим, продолжили:
— Где пахнет сса …
— Ми …
— И га … лошами!
Сижу на нарах, как король на именинах …Запрокинув затылок, судорожно дергая острым кадыком, Хлыщ забулькал из горлышка бутылки с белесым, будто хлорированным самогоном. За ним надолго, взасос, приложился Черный. Лил как в бездонную бочку. Наглотался, с отвращением содрогнулся всем телом, затряс одурело башкой:
— Лафа!
Хлыщ грустно вымолвил:
— Если б не воля, хуже не было б сего городишки.
— И этого поганого питомника! Тошнотная дыра!
— Ни баб, ни шалманов.
— Картофельная брага в изобилии!
— А пивной ларек у толчка? — осторожно ввернул Горбатый.
— Сортирная будка на ледяном бугре?
— Нэ доступна, скользко.
— Где пьют, там и льют! — резонерствовал Хлыщ и дребезжащим баском завел:
Завелась одна халява, Катя, За нее пускали финки в ход. За ее красивую походку, гопцы! Колька обещал сводить в кино!— Тяпнем, допоем.
Хозяйничал Хлыщ, видимо тянувший лямку главного добытчика. Хлеб и сало кромсал, как рубил,
— Жизнь наша зэкова …
— Нас дерут, а нам некого!
— Говорят, скоро хлеба будет навалом.
— Ветвистая пшеница уродит?
— Сказки врагов счастливого народа.
— Ветвистые прут рога у зэка!
— Если уж в этом стане чего-то нет, то нет глухо и навсегда!
Хлыщ порывался петь, но его хватало лишь на один куплет:
Я тебя как куклу разодену, Лаковые корочки куплю, Золотой кинжал на грудь повешу, гопцы! И с тобой на славу заживу!— Пора ушивать.
— Ксивы нужны.
— С паспортом на работу возьмут, — неожиданно брякнул Захаров.
Парни изумлено заржали:
— Чей там голос из помойки раздается?!
— Работяг нашел! Придурок лагерный!
— Мы воры в законе, жмурик!
— Уродоваться ты будешь, дефективный!
— Руку отрублю, вкалывать не заставят!
— Где бы ни работать, лишь бы не работать!
Долго не спадал чумной настрой. Парни хлебали самогон безудержно, а надрызгавшись до невменяемости, несли что-то несуразное, невразумительное, невпопад. Хлыщ уже не пел, а хрипло плакался приятелям:
— Мать ишачила, и что? Повымели все, до зернышка. Мать слезами изошла. Поняла — безнадега, ну меня гнать: «Иди через кордон, дите не тронут!» Мне и семи не было, а прошел и выжил. Всю деревню смерть прибрала. Голодуха …
Мы сотворили себе кумиров. Могло ли быть иначе? Пайки не отбирали, не били и вообще не баловали вниманием. Мы не сводили с блатных тузов преданных глаз: по всем установленным в группе канонам шикарная житуха и представлялась примерно такой.
Непрерывная пьянка мешала им широко развернуться, обстряпать прибыльное фартовое дельце и умотать, но чем больше они обалдевали от сивухи, тем большее восхищение вызывали. Бремени раболепства не чувствовалось: потребность поклонения впитывается в кровь вместе с угнетением и страхом.
Теперь мы знали все о блатной жизни, видели воочию, как роскошно, припеваючи прожигают ее рисковые хлопцы. Но как только они исчезали из поля зрения, мечталось об одном: о путевках в детдом.
Это была всем ночам ночь. Отяжелевшие от выпитого, с огромной баклагой бултыхающейся браги парни ввалились в спальню раньше обычного. Громко, как на спевке, трубили, словно глушили себя песней:
Занюханный сто первый километр, Меж двух отсидок передых чумной. Вся водка выжрана, все песни перепеты, Все шлюхи опаскудели давно.