Я твой бессменный арестант
Шрифт:
Рядом склонился над пухлой книгой рыжеватый мальчишка с оттопыренными ушами по фамилии Царев. Он чуть старше и вроде бы не опасен. С ним изредка заговаривали ребята, обращаясь по кличке Царь.
В уши назойливо лезло повторяемое на разные лады имя Никола, и вскоре я догадался, что всю троицу кличут Николами: Никола Большой, Никола Педя и Никола Горбатый. Была еще пара Никол помладше. Сплошные Николы — по-свойски и просто. Мне бы такое имя, да и фамилия моя не на ОВ и дребезжит хуже оскорбительных и унизительных кличек.
— Слыш,
Речь Николы обросла матом, походила на лягушачье кваканье.
Дух приоткрыл рот, растерянно, с немым восторгом постигая сказочные прелести своей недавней вольной жизни.
— А потом? — с нетерпением спросил он.
— Упекли баланду с заварухою хлебать. — И, завершая ритуальные откровения ритуальной же угрозой, Никола устрашающе бросил группе: — Слягавит кто, из земли выну! Раздавлю, как мокрицу!
Пока Никола распинался, мне припомнилась мамина давняя знакомая, которая опухла после блокадной голодовки и так и не поправилась, оставшись серокожей, рыхлой. Пожалуй, Никола выглядел еще хуже. Его бугристое лицо отдавало нездоровой желтизной, набрякшие подглазья ползли к вискам, в уголках мутных глаз пузырился гной.
Окружающая троицу ватага внимала Николиному рассказу с нескрываемым восхищением.
Лишь рябоватый Царь даже не поднял головы от книги. После ужина он вытянул из кармана хлебный мякиш и принялся размеренно и привычно давить его в ладонях, как тесто, пока не скатал плотный глиняный комочек. Не отрывая глаз от страниц, Царь отковыривал микроскопические щипки и, смакуя, сосал их. Осторожно, словно побаиваясь, мяли хлеб и другие ребята, время от времени поглаживая наслюнявленными пальцами давленый комок и подолгу слизывая налипший мазок.
Погас огонь в печи. Священнодействуя, Горбатый принялся выкатывать из золы обугленные клубни, с сухим потрескиванием шлепавшиеся на прибитый к полу металлический лист.
Группа замерла. Десятки голодных глаз, одни с нетерпеливым ожиданием, другие с тоскливой безнадежностью, впились в черные картофелины. Кто-то не выдержал, привскочил и придвинулся поближе. Несмело, потом громче, вразнобой нестройный хор заканючил:
— Дай кусить!
— Оставь малость! Корочку горелую!
— Махнем на пайку! С обеда вынесу, сукой буду!
— Чинарики кому притаранил, помнишь?
— Ломани кусман! Расквитаюсь, глаз отдам!
— Дай рубануть!
— Дай пошамать!
— Подкинь картохи! Падлой буду, не забуду!
Попрошайки выклянчивали подачки, а Горбатый фальшиво мурлыкал:
ПадлойИ делил печеную картошку.
По картошине перепало трем-четырем избранным, льнувшим к троице весь вечер. Одарили и Духа, хотя он не цыганил унизительно, как другие.
Львиная доля досталась троице: Николе, Педе и Горбатому. Обжигая пальцы, они надламывали дышащие горячим парком клубни, припадали к ним губами и, сберегая каждую крошку, втягивали в себя и рассыпчатую, пропеченную мякоть и горелую кожуру.
Никола жадно почавкивал, оглядывая краем глаза тянущих руки пацанят, как бы вспоминая и взвешивая их заслуги. Изредка отрывал измятые корочки и скармливал им. Но не всем. Иным он хмуро бурчал:
— Отвали, курва! Жуй свою пасть! … И ты, жглот, не подчаливай! Не обломится!
Облизывал черные пальцы, вытирал их о темя ближайшего попрошайки, склабился:
— Люблю повеселиться, особенно пожрать!
Горбатый широко растягивал выпачканные губы, шамкал слюной, обнажая десны и выкрошившиеся зубы. Физиономия его была такой же искривленной, как и тело. Наворачивал он быстро, но успевал огрызаться:
— Ху-ху не хо-хо, лизоблюд кукуйский!?
Поиздевался над кем-то, надломив руку в локте:
— На … Хрену сидела вошь. На … Понюхай и положь!Насытившись, Горбатый покровительственно кивнул двум мальчишкам. Прижимисто прикрывая свое богатство, он выторговал по пайке с каждого, отдав взамен по картофелине.
Педя отвернулся к стене и шиковал в одиночку. С побирушками собачился нервно и зло:
— Не шакаль! … Бортиком, бортиком!.. Перебьешься! … Компот рубай, он жирный!
Неприятны были и попрошайки, и дарители, но хоть ослепни: ноздри чуют дурманящий аромат, рот заливает слюной, и рождаются тоскливые мысли, и сам себе кажешься несчастным заморышем, заброшенным в чужое, недоброе обиталище.
Вроде бы на сегодня достаточно. Глаза слипались, спать хотелось больше, чем есть.
Картошку умяли. Втягивая в рукав пальцы с мерцающим чинариком, Никола вздувал к потолку мелкие колечки дыма и сосредоточенно поплевывал им вслед крошками махры. Стряхивал пепел кому-то за шиворот, блаженно мурлыкал:
Чтоб как-то жить, работала мамаша. Я потихоньку начал воровать. — Ты будешь вор, как вор был твой папаша, — Твердила мне, роняя слезы мать. Пятнадцать лет ровнехонько мне стало, Я ревизором стал чужих квартир…Офицер Красной Армии
2. Командир Красной Армии
Фантастика:
попаданцы
рейтинг книги
