Я твой бессменный арестант
Шрифт:
Горбатый перекидывался отрывистыми репликами с Николой и Педей. Никогда не признается, пусть зудят хоть до вечера, — подумалось мне. Бессмысленное стояние подчеркивало бессилие начальства и сплоченность группы.
— Атанда! — трубанул кто-то.
Секундная неразбериха, и строй выровнялся.
— По вашей милости срывается репетиция, — завела начальница с порога в той же напористой манере. — Решайтесь, а то хуже будет!
— Хуже некуда!
— Поклеп это! Лепят напраслину! — пробасил Никола.
Начальница присела и спустила
— Ты, обормот, дубина стоеросовая! Привезли раздутого, вшивого, в лишаях! Знала, — не малолетка! Пожалела, приняла! … Больше валандаться не буду! Баста! По тебе колония плачет! … И фамилия поди липовая?! Документы твои сыскать не могут!
— Отстань, не блажи! — огрызнулся Никола.
Взбеленившаяся начальница вплотную придвинулась к неуступчиво отлаивающемуся Николе и так гневно костила его, что казалось вот-вот вцепится ему в лохмы.
Хвост линейки, где я стоял, загнулся, и мы оказались за спиной начальницы. Пацаны шипели:
— Раздухарилась!
— Ярится, Николе вину паяет!
— Берет на понт, дешевка лягавая!
— На испуг.
Грызня разгоралась, и Горбатый рванул громче:
— Завтрак зажали! Нет такого права!
— Права качать! Я вам права покажу!
— Кажи! Ревизии пожалимся! — Сидора полные домой прешь!
— Что за ахинея? — начальница теряла терпение. — Ты, Большой, всех баламутишь, ты и отвечать будешь! Раздеть его и сегодня не кормить! … Проучить бы тебя палкой, сквозь строй прогнать! Да советские законы мягкие, не дозволяют!
Она сделала шаг к двери, но в этот момент Горбатай слегка выдвинулся из строя и захлопал реденькими ресничками:
— Это я …
— Ты? Ты! Субчик! А молчал! Я не я и хата не моя!
И с этого все сблочить и не кормить, пока не разрешу! Ворюга несусветный!
Разволновался и Педя, нервно задергал плечами и стало особенно заметно, что его несуразно короткие руки не вязались с туловищем, торчали слегка в стороны, под углом.
После обеда Горбатый поделился с Николой пайками, доставшимися в обмен на картошку. А галдеж в насквозь продымленной группе не стихал долго.
— Завтрак накрылся женской половинкой!
— Жаловаться нужно!
— Дуй в райком за пайком! Ждут тебя!
— Бодягой кормят!
— Суп из трех круп, крупинка за крупинкой бегает с дубинкой!
— Чистая водяра!
— Пей вода, ешь вода, с… не будешь никогда!
Раздраженные ребята наперебой поливали порядки ДПР, перемывали косточки начальнице и повару. Начавшийся на линейке скандальный хай то вспыхивал, то гас, но постепенно его смысл стал от меня ускользать, отдаляться, и только, как и вчера, непотребный лай выпадал из общего гуда.
Пусть ругаются, только бы меня не трогали. Подперев щеку, я уныло рассматривал зеленовато-бурые луга за окном, серые подпалины далеких бугров, подсыхающих под теплыми лучами низкого солнца. Предвечерние тени стлались по саду, наползали на веранду; ни одна веточка не качнулась, ни один кустик не дрогнул. Безлюдно
Я немного забылся и приободрился. Моя персона выпала из пугающего внимания обитателей ДПР, а о большем пока не мечталось. И зачесался язык. Так и подмывало завязать с кем-нибудь разговор, услышать если не доброе слово, то хотя бы спокойную речь и, главное, повыспросить побольше о ДПР. Я испытующе поглядывал на Царя, костлявого мальчишку, уткнувшего нос в книгу.
— Что читаешь? — наконец решился я на вопрос.
Царь приоткрыл обложку и показал название.
— «Железный поток», — медленно разобрал я.
— Третий раз мусолю. Дать почитать?
— Не, — сомнительно покачал я головой, глянув на мелкий шрифт. — Не осилить.
— Здесь мало книг, всего пара полок. У нас дома стеллажей было … И в коридоре, и в комнатах.
— Ты давно в приемнике?
— С прошлого года. Путевки в детдома приходят редко, и то сперва старших усылают. Нам здесь припухать долго.
— Мы в школу пойдем или прямо здесь будем учиться? — вступил в разговор Толик.
— В приемниках не учат, только в детдомах учат … Толик, ты в школу ходил?
— Да, год. Но читаю плохо. Снова пойду в первый класс.
— Зачем же в первый?
— Только в первом читать учат. И уроков задают мало.
— Я в четвертый пойду, — сказал Царь.
— И зря, — заключил Толик. — Будешь уроки зубрить весь день. Поиграть некогда. Учиться, так снова в первом.
Оторвались первые сутки приемнитской жизни. Сколько их скопилось там, в неоглядной дали?
4
Приобщение
Закрутилась толчея дней, затренькала возжеланными звонками на завтрак, обед и ужин. Я часто заглядывал к малышам. Брат и сестра незаметно приспосабливались к новой обстановке, свыкались с незнакомыми лицами, играли и пели, как в прежнюю детсадовскую пору.
Мы не говорили ни о маме, ни о детдоме, приняв случившееся как принимали до сих пор все: кротко, без капризов.
Довольный тем, что опекать брата и сестру не нужно, ненадолго забывал о своих бедах и я. До первого наскока или окрика. А они сыпались непрестанно. «Жидик, Жиденок, Абхгаша, Фитиль…», — то и дело бросал кто-нибудь мне в лицо оскорбительно и угрожающе. Агрессивность и неприязнь нарастали. В разновозрастной, пестрой мешанине мальчишек только мне не находилось места. А возможно, это только казалось.
Я оживал лишь тогда, когда выпадал из поля зрения старших ребят. Я торопил дни: со временем приемлемый закуток должен был отыскаться и для меня, чуждого всем пацаненка с одиозным именем и выразительным ликом. Или, быть может, за стенами ДПР воспрянут от спячки и пришлют путевки в детдом.
Чем дальше в прошлое уносило жизнь с мамой, тем сладостнее были воспоминания. Дома я просыпался радостным, на сердце было легко, предстоящий день выманивал из постели.
— Куда тебя несет спозаранку? — ворчала мама. — Будто во дворе медом намазано.