Я убиваю джиннов
Шрифт:
Руки Артавазда трясутся, когда он срезает с сосуда сургуч.
Сколько еще вы будете осквернять нашу землю своим присутствием?
Годы бежали слишком быстро, чтобы прочувствовать их в полной мере. Артавазд мужал и учился принимать решения, не связанные с битвами против гулей, Берта была рядом, как и маленький Погос. В жизни Карапетянов менялись только листки на отрывном календаре. Но в стране все было по-другому.
Звучали новые имена. Имена тех, кто вызвался вернуть Рейху величие безо всяких
Двадцать.
Двадцать три.
Двадцать пять.
Двадцать восемь.
Десять лет вместе с любимой женщиной, надо же!
Но был и другой счет. Шесть, семь, восемь. Пятнадцать. Свободных ифритов на земле не оставалось, но еще не перевелись все гули. Гулей всегда тянет туда, где сгущаются тучи зла, а новые проклятия Артавазда не пугали. Только не после того, что случилось с Погосом.
Названный в честь самоубийцы сын смотрел на мир затуманенными всеобщей злобой глазами. Парады и погромы мелькали кинолентой, черно-белые образы впитывались в кровь. Но Артавазд терпел.
– Будет война, - говорил Давид. Из всех братьев, помимо Артавазда, в Рейхе остался только он.
– Все может быть, - полусоглашался Артавазд.
– Точно будет. Уеду отсюда. К черту.
– У черта лучше?
– Артавазд невесело улыбался.
– Где угодно лучше. Хочу в Америку. Подальше.
– Так езжай, кто тебя держит?
– И уеду.
Говорил так и не уезжал. Целовал пухлую ручку маленького Погоса, вежливо кивал Берте и выходил в черно-белый Берлин, чтобы вернуться с визитом спустя неделю. После того, как Румпельштильцхен запретил Артавазду появляться у себя в кабаке, Давид остался единственным верным другом. Коллеги и знакомые Берты все, как один, поглядывали на армяно-германскую семью с недоверием и опаской. Артавазд не осуждал их и не стремился восстановить некогда прочные, сердечные связи. Гули приходят на запах страха, а со страхом воевать бессмысленно.
Шестнадцатого Артавазд уничтожил в тридцать пятом, ровно за год до олимпиады. Гуль щеголял в черной форме охранных отрядов, что вкупе с потемневшей от времени кожей и глазами-угольками в провалах глазниц делало его похожим на вырвавшуюся из подземного царства тень. Принадлежность к СС не спасла низшего джинна. Как и прочие, он даже не сумел осознать, что происходит, когда нож с вязью на клинке пронзил черное сердце. Труп, моментально начавший разлагаться, Артавазд оставил в переулке.
Шестнадцатого ему не простили.
Началось все так же обыденно, как в тысячах других случаев. «Тут ли работает герр Карапетян? Пригласите его на беседу». Уютный кабинет главного инженера. Мягкий диван, совсем как на приеме Хафез-паши. Человек с грустными глазами и перхотью в черных волосах. Простые вопросы, требующие простых ответов. И книжечка в багровом переплете, куда простые ответы заносятся.
– Ваш volk - народ - похож на еврейский, не так ли?
– Только в исторической ретроспективе.
–
– Нас раскидало по миру, и не везде мы смогли укорениться. Но мы не похожи всем остальным.
– А что вы думаете о джиннах?
– У меня есть причина не желать им добра.
– Говорят, десять лет назад вы пленили одного из них, и до сих пор его судьба остается нераскрытой.
– Я утопил его в Балтике.
Человек с грустными глазами нахмурился и постучал пальцем по столу. Как выяснилось, это означало конец допроса. Впоследствии Артавазд научился хорошо трактовать подобные знаки. Приглашения и визиты следовали один за другим. Скучные люди в пиджаках сменялись арийскими великанами, чьи плечи до треска распирали форменные рубахи, и каждый задавал одни и те же вопросы.
Теплым августовским вечером Артавазд возвращался домой после очередного допроса. Улицы полнились карликами: отмечался какой-то из древних языческих праздников. Возле заведения Румпельштильцхена жгли чадящие факела, пели песни на грубом, терзающем человеческое ухо языке. Хозяин кабака, облаченный в кольчугу, орал громче всех, размахивал флагом, расшитым золотыми рунами. Увидев Артавазда, он моментально умолк и ударил древком о мостовую.
– А вот и тот, кого наша земля отвергает!
– завопил Румпельштильцхен, тыча в Артавазда пальцем.
– Вот он, убийца и враг!
– Враг! Враг!
– подхватила толпа.
– Вот кого приютила прежняя власть, эти слабые, погрязшие в пороках безумцы! Мы дали чужеземцам кров, пищу и защиту, а взамен получили что?! Неблагодарность! Предательство! Саботаж!
– Ты о чем, Румпельштильцхен?
– Артавазд остановился, упер руки в бока и наклонился к самому лицу подошедшего карлика.
– Разве не твои слова: «Пусть уезжают все, кроме тебя»?
– Ты обманул меня. Мое доверие, мою дружбу. Мы не желаем более видеть тебя здесь, сын Карапета. Проваливай! Проваливай немедленно! Так я говорю, родичи?!
– Так! Так!
– Сколько еще вы будете осквернять нашу землю свои присутствием?
– спросил Румпельштильцхен.
– Отвечай!
– Если тебе так угодно, готов покинуть ее хоть завтра.
– Беру слово, - карлик улыбнулся.
Так мир Артавазда снова стал цветным. Сине-бело-красным, вертикальными полосами, и горизонтальными, и горизонтальными со звездами, и странными пыточными крестами, помнящими тепло тел Иисуса, Петра и проповедника Андрея. Зеленым и желтым, травой и пылью. Пианино тапера замолчало навсегда, кинопленку странствий Карапетянов сопровождали вопли пароходных гудков и разноязыкая речь таких же изгоев.
Где-то в оставшемся позади Берлине тосковал Давид. Волк войны, скованный цепями Версаля, рвался на волю, предвещая всеевропейский Рагнарек. Утекали последние деньги и последние надежды. Обжигал ладони карцер Хафез-паши. Последнее желание могло исправить многое, даровать новый дом, спокойствие, почет. Но всякий раз, катая в руках кувшин, Артавазд смотрел на подрастающего сына и понимал, что не может предать память Погоса первого, того самого, который принял на себя проклятие и умер в одиночестве.