Я ухожу
Шрифт:
Но вот он как раз и выходит — за покупками, и — надо же! — именно в эту минуту военная корреспондентка, продрав глаза и зевая во весь рот, тоже выходит из ворот — небось, на какую-нибудь редакционную тусовку. Это одна из тех высоких блондинок, что раскатывают в маленьких «остинах»; ее машина, изумрудно-зеленого цвета с белой крышей и вмятиной на радиаторе, украшена целым созвездием штрафных квитанций на лобовом стекле, которые префект полиции — без сомнения, ее приятель — упразднит одним мановением руки. Дама ведь живет в богатом квартале, сплошь населенном знаменитостями, которые общаются с другими знаменитостями; и эти красивые богатые кварталы посещают немало фотографов — охотников за сенсациями.
А вот, кстати, и они, целых два — притаились в укромном местечке, у одного из порталов улицы
Поскольку делать ему абсолютно нечего, просто до ужаса нечего, он решает пройтись до небольшого кладбища в Отейле, в двух шагах отсюда; там захоронено немало англичан, баронов и капитанов кораблей. Некоторые надгробные памятники расколоты и заброшены, другие находятся в процессе реставрации, как, например, вот эта часовенка, украшенная статуями и надписью CREDO на фронтоне, — ее явно очистили и подготовили к побелке. Баумгартнер, не останавливаясь, проходит мимо могилы Делаэ — а впрочем, вдруг возвращается, чтобы поднять опрокинутый горшок с азалией, затем мимо безымянной могилы какого-то глухого, судя по надписи «От глухих друзей из Орлеана», затем мимо могилы Юбера Робера — «Почтительного сына, нежного супруга, заботливого отца и верного друга», как гласит надпись, ну и довольно.
Баумгартнер покидает кладбище и идет по улице Клода Лоррена к улице Микеланджело, где страстно ожидаемая суперзвезда как раз выходит из дома под ручку со своим новым партнером, и оба фотографа лихорадочно щелкают затворами, снимая нежную парочку. Партнер трепещет от счастья и блаженно улыбается, суперзвезда закрывает лицо и посылает фотографов куда подальше, а Баумгартнер, идущий с кладбища и погруженный в свои мысли, ничего этого не замечает и проходит мимо, ухитрившись попасть в объективы перед тем как войти в дом. Там он наливает себе стаканчик, снова глядит в окно и терпеливо ждет конца дня, который никуда не торопится и бесконечно долго удлиняет тени застывших предметов и растений, фонарей и акаций, до тех пор, пока все они, вместе с тенями, не погружаются в общую тень, и та размывает их контуры и краски, поглощает, выпивает, гасит, убирает из поля зрения; именно в этот момент и звонит телефон.
«Это я, — говорит Палтус, — все в ажуре». — «Ты уверен, что тебя никто не видел?» — беспокоится Баумгартнер. — «Еще чего! — отвечает Палтус. — Там, в заднем помещении, ни живой души. Да и в самой лавочке практически никого. Сдается мне, на современном искусстве не шибко-то заработаешь!» — «Молчи, кретин! — обрывает его Баумгартнер. — Ну, так что? Где сейчас „материал“?» — «На холоде, как и велено, — говорит Палтус. — А машинка стоит себе в боксе, который вы сняли, рядом со мной. Что дальше делать будем?» — «Завтра встречаемся в Шарантоне, — отвечает Баумгартнер. — Ты помнишь адрес?»
21
А Феррер в это время все еще сидит на солнышке с бокалом пива — сперва с одним, потом со вторым — и хотя он не покинул этот квартал на левом берегу, зато сменил питейное заведение. Теперь он расположился на перекрестке близ станции «Одеон», который, в общем-то, нельзя назвать идеальным местом отдыха, даром что всегда находятся люди, готовые променять свой покой на стаканчик спиртного: перекресток шумный, суматошный, сплошь забитый машинами и светофорами; кроме того, тут вечно гуляет холодный сквозняк с улицы Дантона. Однако летом, когда Париж слегка пустеет, на террасах кафе можно кое-как посидеть, красные огни светофоров мигают не так часто, машины гудят не так громко, и на оба входа станции «Одеон» открывается чудесный
Эта женская половина, как он заметил, также может быть разделена на две категории — тех, кто, почуяв на себе чужой взгляд, оборачивается при спуске в метро, и тех, кто, почуяв его, не оборачивается. Сам-то Феррер всегда оборачивается на женщин, пытаясь выяснить, к какой разновидности — оборотистых или не оборотистых — принадлежит данная особь. А выяснив, ведет себя соответственно обстановке, понимая, что бесполезно оборачиваться вторично на женщину, которая этого не делает.
Однако сегодня никто на него не оборачивается, и Феррер встает, чтобы идти домой. Поскольку свободных такси не видать — все едут с погашенными огоньками, — а погода располагает, не исключено, что он пойдет пешком. Это неблизко, но вполне реально, а ходьба, может быть, протрясет Ферреру мозги, еще слегка затуманенные долгим перелетом.
А заодно прояснит и его спутанные мысли о страховщике и торговце сейфами, которым нужно позвонить, о счете мастера по цоколям, с которым нужно поторговаться, о Мартынове, которого нужно опять слегка раскрутить ввиду того, что кроме него у Феррера сейчас не осталось известных художников, об освещении галереи, которое необходимо сменить для экспозиции северных сокровищ, и, наконец, о Соне — в самом деле, звонить ей или нет?
А тут еще город подбрасывает ему, по мере того, как он идет вперед, держа курс на Амстердамскую улицу и петляя по тротуарам между собачьими экскрементами, то субъекта в черных очках, что вытаскивает огромный барабан из белого «ровера», то девочку, во весь голос объявляющую матери, что при зрелом размышлении она выбрала фасон «трапеция», то двух молодых женщин, грызущихся меж собой из-за парковки машин на стоянке, откуда только что на полной скорости отъехал фургончик-рефрижератор.
Прибыв в галерею, Феррер вынужден сперва побеседовать с неким художником, который явился к нему по рекомендации Раджпутека и жаждет поделиться своими замыслами. Это молодой «артист-специалист-по-пластике», жизнерадостный и самоуверенный, у него куча друзей среди богемы, и проекты его так же банальны, как тысячи других. На сей раз вместо того чтобы вешать картины на стену, художник предлагает выжечь кислотой на этой самой стене местечко площадью 24x30 см и глубиной 25 мм. «Я выдвигаю идею, скажем так, отрицательного творчества, — возглашает художник. — Вместо того чтобы добавлять к толщине стены толщину картины, я, наоборот, вгрызаюсь в нее!» — «Да-да, очень интересно, — отвечает Феррер. — Но, видите ли, в данный момент я не работаю в этом направлении. Может быть, потолкуем об этом позже? Вот именно, несколько позже; оставьте мне свой каталог, я вам перезвоню». Отделавшись наконец от выжигателя стен, Феррер улаживает все прочие назревшие вопросы при содействии молодой женщины по имени Элизабет, которую он взял к себе на испытательный срок вместо Делаэ; эта особа анорексического вида явно кормится одними витаминами и работает временно, пока он не решит, нужна она или нет. Для начала он дает ей несколько мелких поручений.
Затем он садится на телефон и назначает встречу страховщику и торговцу сейфами; оба придут завтра. Еще раз изучает счет от мастера по цоколям, также звонит ему и обещает зайти на неделе. С Мартыновым поговорить лично не удается, он оставляет ему на автоответчике длинную речь, щедро оснащенную нотациями, восхвалениями и предостережениями, — короче говоря, выполняет священные обязанности галерейщика. Потом он долго обсуждает с Элизабет, как лучше установить освещение для выгодного показа северных экспонатов. Дабы яснее выразить свои мысли, Феррер предлагает сходить и принести сюда парочку этих предметов, чтобы более конкретно представить себе задачу: «Давайте-ка достанем, к примеру, кольчугу из моржовой кости и один из мамонтовых бивней, тогда вы сразу поймете, что я имею в виду, Элизабет». С этими словами он направляется в «ателье», отпирает его и… застывает на пороге: взломанная дверь шкафа зияет чернотой, внутри пусто. Да, сейчас явно не до того, чтобы размышлять — звонить Соне или нет.