Я умер вчера
Шрифт:
– Не узнают, если сам никому не скажешь. Ладно, Боря, извини старика, подставил я тебя, но не со зла, вот те крест. Хочешь правду скажу? Я и сам в эту версию не верил. Нелепая она какая-то. Но девочке хотелось поиграться в нее – почему я должен ей запрещать? Пусть работает, пусть опыта набирается, зубки обтачивает. Кто ж знал, что она опять в «яблочко» попала? Уцепилась за самую слабую версию, а оно вон как обернулось. Если бы я хоть на секунду допускал, что дело может дойти до трупа, я бы в жизни ей не позволил партизанить за твоей спиной. А теперь получается, что в «Гранте» действительно осела какая-то сволочь, которая продает информацию за хорошие деньги. И, поняв, что Захаров его раскусил, решил
– Ну да, – кивнул Гмыря. – Ценный кадр. И есть люди, которым он очень нужен. Ладно, черт с ней, с прокуратурой, главное – хоть что-то сдвинулось в деле, а то я уж совсем было надежду потерял. Виктор Алексеевич, дайте Каменскую, а?
– Перебьешься, – пошутил полковник.
– Ну почему? Хорошая же голова у нее, светлая. Не жадничайте.
– Я сказал: нет. Ей еще рано. Она к таким делам не приспособлена. Маленьким девочкам нужно держаться подальше от политики.
– Вы уж скажете! – Гмыря хрипло закашлялся. – Нашли себе маленькую девочку. Я же помню ее, мы вместе по убийству актрисы Вазнис работали. Такой маленькой дай один пальчик, так она не то что всю руку – она тебя целиком проглотит вместе с ботинками. Она небось всего на пару лет меня моложе.
– Дело не в годах, Боря, а в характере и в нервной системе. Вот убийство актрисы – это да, это то, что ей надо. А убийство депутата – не то. Знаешь, почему от меня люди не уходят?
– Потому что вы добрый, – ехидно поддел его Гмыря. – Всех любите, всем все с рук спускаете и всех жалеете.
– Нет, Боря, я не добрый, я мудрый. Я своих людей берегу. Сегодня я его сберег – завтра он, целый и невредимый, мне десять преступлений раскрыл. А не сберег, подставил, заставил работать за пределами собственных возможностей, довел до нервного перенапряжения и психологической травмы – и потерял его как минимум на полгода. Каждый должен делать то, что лучше всего умеет, только тогда будет толк. А если я хорошего стрелка не на стенд поставлю, а заставлю пятикилометровый кросс бежать, то он, конечно, дистанцию пройдет, но надорвется, сляжет, сердце не выдержит, руки будут дрожать. И рекорд в беге он не поставил, и на стенд мне выпустить будет некого. Байку понял?
– Байку-то понял, а насчет Каменской не понял. С чего вы решили, что она политическое убийство не потянет или, пользуясь вашей аллегорией, кросс не пробежит?
– Кросс, Боренька, она уже пробежала. И надорвалась. Теперь ни на что не годится – ни на бег, ни на стрельбу. Такие вот дела. Так что на Настасью ты не рассчитывай, а Коротков и Игорь Лесников – ребята толковые, если хочешь – Селуянова дам.
– Давайте, – оживился Гмыря, – я его знаю, он мобильный, одна нога здесь – другая там, все в руках горит. Давайте.
– У, глаза завидущие, руки загребущие, – засмеялся Гордеев. – Таблеток тебе надо выписать от жадности, и побольше, побольше. Ты на меня глазами-то не сверкай, все равно ты для меня пацан желторотый, хоть и дела особой важности ведешь. Скажи-ка мне лучше, чем
– Причина одна из двух: или деньги, или бабы, – философски изрек следователь. – Все зло от них.
– От кого? От баб?
– И от денег тоже. Юлия была помешана на налоговых делах, безумно боялась, как бы муженек чего-нибудь от государства не утаил, очень она свою репутацию берегла. Видно, стала подозревать, что он зарабатывает куда больше, чем ей докладывает.
– По нашим сведениям, эти подозрения были беспочвенными, – заметил Гордеев. – Готовчиц ни в какой деятельности, кроме частной медицинской практики, участия не принимает. Проверено с точностью.
– Значит, женщины, – вздохнул Гмыря и снова высморкался. – Извините. Черт, да где же я эту простуду подцепил, ума не приложу! Теплынь на улице, даже под дождь не попал ни разу, а соплей выше головы.
– Нет, Боря, я все равно не понимаю, – упрямо качнул головой полковник. – Зачем устраивать слежку за мужем, если подозреваешь его в неверности? Ну вот ты скажи мне: зачем?
– Как это зачем? Чтобы вовремя пресечь блуд и вернуть его на стезю супружества. А то, если процесс запустить, и до развода дело дойдет.
Гордеев вперил в него тяжелый взгляд.
– Ох, Борька, бить тебя некому, и когда ты перестанешь всех людей по себе мерить? У тебя четверо детей, так для твоей жены развод – натуральная катастрофа, потому как все они маленькие и их еще растить и растить. А для Юлии Николаевны? Один ребенок, и тот пристроен в хорошие руки, живет в Лондоне в семье троюродной тетки, учится в хорошей английской школе. Сама Юлия – интересная, холеная тридцатишестилетняя, вполне состоявшаяся женщина, государственный деятель, имеет в руках профессию, кучу знакомых, наверняка и поклонники были. По отзывам знакомых и друзей, она была интеллигентной и умной дамой. С какого, извини меня, рожна ей так панически бояться развода? Зачем ей нанимать сыщиков для слежки за мужем? Ну зачем, Боря? Это же унизительно.
– Ну, не знаю, – проворчал Гмыря. – Значит, не ревность, а страх перед левыми деньгами. Что так, что эдак.
– Боря, проснись, – сердито сказал Гордеев. – Я понимаю, ты плохо себя чувствуешь, и голова, наверное, тяжелая из-за насморка, но давай уж одно из двух: или ты болеешь, или мы дело обсуждаем.
Гмыря с трудом поднял веки, которые то и дело норовили опуститься и закрыть от несчастного следователя опостылевший белый свет, и приложил ладонь ко лбу.
– Кажется, температура поднимается, – сиплым голосом констатировал он. – Виктор Алексеевич, у вас горячей водички можно раздобыть?
– Чаю хочешь?
– Нет, просто кипятку, я в нем «Колдрекс» растворю.
– И что получится?
– Полегче станет. Нет, кроме шуток, он температуру через пятнадцать минут снимает. Потом, правда, она опять поднимается, но часа два-три можно жить.
Когда Гмыре принесли большую кружку с кипятком, он высыпал в нее содержимое одного пакетика «Колдрекса» со смородиной и стал пить маленькими глотками. Колобок-Гордеев с опаской поглядывал на него, как обычно глядят, когда не понимают, как можно пить такую гадость.
– Противно? – наконец спросил он сочувственно.
– Да что вы, это вкусно, как чай с вареньем и лимоном.
– Лекарство не может быть вкусным, – с непоколебимой уверенностью произнес Гордеев. – Оно должно быть противным, чтобы человек с первого раза понимал: болеть – плохо. А если лекарство вкусное и лечиться приятно, то это сплошной обман и никакой пользы для организма. Брось ты эту гадость, Боря, давай я лучше тебе стакан налью.
– Вы что! – Гмыря вытаращил глаза и закашлялся, закрывая рот платком. – Какай стакан? Мне еще к себе на работу возвращаться.