Я вернусь! Неудачные каникулы
Шрифт:
Юлька пересекла лес и вышла к дачам. Из одного домика серым жгутиком поднимался дым. Не из крыши, а из окна — кусок железной трубы торчал из заделанной фанерой форточки, и из трубы шёл дым. «Какой это чудак живёт зимой на даче?» — подумала Юлька.
И опять вообразила себя героиней фильма. Судьба забросила её на неизвестный остров, она заблудилась, ей грозит смерть от голода и холода… Собрав последние силы, она бредёт через лес. И вдруг — избушка. Неизвестный человек выходит ей навстречу. Кто он? Разбойник? Изгнанник? Спаситель или враг?
В домике пронзительно заскрипела дверь. Юлька вздрогнула и попятилась на лыжах назад. Но тут же остановилась, удивлённо глядя на хозяина дачи, который из кучи хвороста, лежащей возле крыльца, выбирал самые толстые сучья.
— Павлик! — крикнула Юлька.
Парень разогнулся, угрюмовато поглядел на Юльку, словно был недоволен, что она тут оказалась.
— Заходи, — не слишком приветливо проговорил он, — гостьей будешь.
«А почему бы и нет? — подумала Юлька. — Вот назло им, назло им всем буду дружить с Чёрным!»
7
Пашка распахнул дверь дачки и по-джентльменски пропустил Юльку вперёд, а за нею вошёл сам.
В маленькой квадратной комнатке было жарко от раскалённой железной печки. Стол, два табурета, железная кровать с сеткой, ничем не покрытая, составляли всю обстановку. На столе лежал замок и ключ, на печке тонко гудел чайник. Ещё небольшой настенный шкафчик висел у дверей, Юлька его сначала не заметила. В углу стояли лыжи с палками.
Чёрный указал Юльке на табурет:
— Садись. Чаю хочешь?
— Нет. Я на минутку.
— Хоть сейчас уходи, если боишься, — усмехнувшись, ответил Чёрный.
— Я не боюсь, — сказала Юлька.
Она прошла и села на табурет. Чёрный молчал. И Юлька молчала. Уже неудобно было молчать, а о чём говорить, не знали. Тут кстати чайник вскипел, расплескался на печку, зашипело, пар поднялся. Чёрный заметался в поисках тряпки. Так и не найдя её, он раскатал длинный рукав своего свитера и воспользовался им как прихваткой.
— Давай чаю выпьем. У меня, правда, хлеб да сахар, больше ничего нет…
Он открыл шкафчик, достал хлеб, завёрнутый в газету, вынул из кармана складной нож. Тарелок не было. Хлеб — на газете, сахар — на бумажке, стакан — один.
— Пей, я потом, — сказал Чёрный.
Он налил Юльке кипятку.
— Какой странный хлеб, — удивилась Юлька, — так и рассыпается на крошки.
— Он перемёрз, — объяснил Чёрный. — Я купил, а потом три дня тут не был.
— А вкусный.
— Как пирожное.
Юльке и в самом деле понравилось угощение: перемороженный хлеб с сахаром и кипяток. Кто не ел, тот, конечно, не поймёт, подумает: ерунда. Нет, вы сперва поплутайте суток двое на лыжах в тайге, потом наткнитесь на такую вот избушку неизвестного отшельника, отогрейте у печурки совсем закоченевшие руки, попробуйте этот мороженый хлеб с кипятком, а потом будете говорить, ерунда или не ерунда.
Одной минуты не потребовалось Юльке, чтобы вообразить таёжную глушь за окном. Видимо, она попала
— Ещё? — спросил Чёрный, заметив, что стакан опустел.
— Нет. Пей ты.
Он положил в стакан кусков десять сахару, налил до краёв кипятку и стал есть хлеб, запивая этим сиропом. На Юльку он не смотрел, а куда-то мимо, в стену, и взгляд у него был безразличный и усталый, как у взрослого. Ворот свитера растянулся, из него торчит тонкая смуглая шея, словно ветка тополя из стакана. «Без отца-матери парнишка-то», — вспомнились Юльке слова отца. И таёжные фантазии как-то сразу отошли в сторону, Юлька увидела перед собой живого парнишку с трудной судьбой, бывшего однокашника, озорника Пашку Чёрного.
— Это что же, ваша дача? — спросила Юлька.
— Наша. Ещё когда мать была жива построили.
— И ты здесь живёшь?
— Да нет… Прихожу иногда, если бабка надоест своим ворчанием.
— Вдвоём с бабкой живёшь вообще-то?
— Вдвоём. Бабка у меня паршивая. Всё молится. За десять километров в Воскресенское в церковь ходит, а сама у соседей из сарая яйца таскает. «Прости, господи, мои прегрешения?»
Пашка с такой уморительно постной миной передразнил бабку, что Юлька расхохоталась. Но сам он даже не улыбнулся.
— Ненавижу я её, — сказал Пашка. — Убил бы…
— Ты с ума сошёл!
— Ладно, — оборвал Пашка, — не будем о ней. Пускай живёт.
— Что тебе бабка? — сказала Юлька. — Ты сам уже взрослый. Скоро работать пойдёшь. Сколько тебе? Шестнадцать?
— Шестнадцать… А когда мать умерла, мне было двенадцать. Через полгода уехал отец.
— Почему он не взял тебя?
— Я сам не поехал. Мачеха не хотела. Я подслушал, как они ругались с отцом. Она его уговаривала: «Пусть Паша поживёт с бабушкой». Нужен я ей… Потом отец поставил ультиматум: «Не хочешь Пашку воспитывать — разойдёмся». А я не поехал. Зачем насильно навязываться? Пускай живут.
— Он вам помогает?
— Сначала помогал. А теперь у них ребят двое. Письма пишет раза три в год. Собирался приехать в отпуск, да дорого. Далеко забрались — на Камчатку. Это она его нарочно подальше увезла. И в гости не пускает. Тряпка он, отец. Мать им всегда командовала. Теперь — эта. Я ему не отвечаю на письма. Бабка посылает свои хныканья, а я не пишу.
— Это нехорошо…
— Нехорошо? — вскинулся Чёрный. — Нехорошо? А ему — хорошо? Ему первая встречная баба дороже сына… Вот и пусть живёт…
— Он пишет тебе — значит, помнит.
— Может, и помнит, — остывая, сказал Пашка. — Да мне-то до него дела нет. У тебя настоящий отец. А у меня — так, дрянь.
— Откуда ты знаешь про моего отца?
— Тар, слыхал… Дружок один у меня есть из его бригады. А мне на отца не повезло. И вообще не везёт в жизни.
— Ты сам не везёшь, — сказала Юлька. — Что в школе вытворял? И с уроков сбегал, и дрался, и двойки без конца получал. А потом ещё эти яблони. Зачем ты их спилил?
— Со зла.