Я видел Сусанина
Шрифт:
Ведь и Акинфия он убрал из Домнина отнюдь неспроста. Этот Акинфий — вепрь хищный — ладно ему послужил и послужит еще, ох, верно послужит! Но ветер пока не тот. Зажми благородный свой нос, а к черни приглядывайся: пусть она, чернь вонючая, учится из-под твоей руки смотреть.
Ведь как всегда бывает перед грозой? Дельный хозяин сам оглядит хозяйство и двор: там приберет, чтоб не сорвало, здесь поукроет да укрепит, наперед загадывая… А владыке простительно ль жить без загадов? Вот уберет он, скажем, лютого вепря-приказчика, простым лапотником заменит его на время — и чернь в ноги к тебе же падет! Убыток вотчине? Пусть! Надо идти и на это: пусть уж Сусанин-староста
— А там видно будет. Перестоять грозу — вот главное.
Таков был расчет священнейшего. Хитрейший расчет, ничего не скажешь. Похожий на ту сеть, в которую удачливо идет рыбица.
И бабки-шептухи, бабки-задворенки разнесли вскоре молвь:
— Праведник он, великий владыка наш. С простым людом, с нами великий господин…
Чем худо для Ростовского владыки? Не о том ли заботился он, когда в Костроме, в саду Ипатьевского монастыря уединенно беседовал с Иваном Сусаниным да еще просил сохранить беседу втайне? О-о, тут есть о чем нам догадываться!
По-своему рассуждал мужик-тугодум:
— Ин ладно, робяты: стоит усадьба. Ладно и царь Шуйский: терпели и еще стерпим, шут с ним. Только для ча порядок такой — за горло рвать? Барщиной меня душат, оброком меня душат, и денежные поборы дай. Это сколько же шкур я должен иметь, чтобы каждому брюхачу потрафить?!
А потом шли мечты:
— Эх, запалить бы усадьбишку ясным огнем да в тот огонь все крепостные записи пошвырять… Да барина, да воеводу с дьяками — в огонь заодно. Дожде-етесь, поджарим вас, черти брюхатые! Только бы царь новый, царь праведный скорей заявился.
— Идет, слышь-ка, избавитель наш с запольных земель.
— Знаем: поднялся, заступник, на бояр с Шуйским! Ужо спросим получше Яшуху — Рыжего Уса: в деревню с болота Якун придет беспременно.
Так размышляли домнинцы перед великой грозою. И дед Иван заодно с ними думал нелегкую думу.
У кривого, в подковку, зеленого пруда, где дорога зигзагом изворачивалась к выезду за деревню, стояла близ воротец темная, старинной стройки изба. Два оконца-щели, затянутые скобленым бычьим пузырем, обращены были на пруд и на костерок бревен, еще два — к воротцам в поле. Тут он и жил в Деревеньках, наш дед Сусанин. У покосившегося крыльца лежал в траве белый камень, широкий и плоский; на нем сиживал старина по вечерам. Бывал он и простодушно-добрый, и взыскательный, и гневливый, каким помнится почти любой мужик в Тофанове и Малиновке в дни моего детства. Не оттого ль с давних пор принимал я Сусанина сердцем? Рисовал, по-мальчишечьи размалевывая, как умел, портреты его?
…Да, я видел Сусанина. И так хочется, друг-читатель, чтоб и ты увидел вместе со мною деда: ладного, крупного, жилистого, с пепельно-дымчатой бородой, разметнувшейся от плеча к плечу. Глаза бы непременно запомнил: то лучисто-ласковые, с затаенной хитринкой, то внимательные, зоркие, мгновенно окидывающие нас из-под кустистых бровей… Еще и еще хотелось бы рядышком с ним побыть, но — увы! — завершается, подходит к концу первый круг нашего путешествия.
Пора, друзья мои…
Пришла пора окинуть прощальным взглядом кривой илистый пруд у избы деда Ивана, пора выходить за полевые воротца, где желтеет стерня после убранной ржи. Низкие тучи стелются над безлюдным пустым полем, вихлявая дорога ведет нас по взгорью к кустам, затем, извернувшись вниз, пропадает вдали.
Мангада-Вуг!.. Веди нас дорогами предков, волшебный клич моего детства. Мангада-Вуг — это значит вперед, к неизведанному. Да откроется нам, друг-читатель, новая потаенная дверь
Путешествие второе
НАБАТЫ НАД ВОЛГОЙ
БАШКАН ЕДЕТ В ГОРОД
Ранним октябрьским утром 1608 года [10] бежал по старой ямской дороге Костька Башкан. Заря стыла над лесом. Бледно-малиновым соком расплескалась она в пробуждающейся холодной выси, макушки сосен задела — алые брызги по хвое рассыпала. В дымной пене тумана у болота, в отсвете синеватых, оживающих облаков рождался день. А внизу, под сырым хвойником, где бежал-торопился подросток, все еще стоял дремотный сумрак.
10
Точнее сказать — 1609-го. Новый год в семнадцатом веке начинали исчислять с первого сентября.
И надо ж такому случиться: проспал мальчишка ночные сборы! С вечера он знал, что пятнадцать подвод с хлебом выезжают в Кострому до рассвета, что надо ему, исхитрившись, вышмыгнуть из сенец затемно и что батю, решительно сказавшего «нет», лучше бы всего опередить за селом — там тебе и Митька прял! Все было задумано тонко и с дальним расчетом: батяньке он должен показаться не иначе как на третьих еланях, на старом пожарище, у подъезда к Молвитину. Кто же, в самом деле, погонит тебя обратно с половины дороги? Обожгут хворостягой — это самое большее. Великое дело — оттерпеться.
А получилось вовсе как-то непросто: прямо уж сказать, фигушка в нос получилась. Вот и нет, глянь-кось, никакого обоза в селе, вот и домнинские давно уехали, пока ты, пентюх-перепентюх, размазня ты гороховая, в постелюшке пригревался. И — фиги-миги тебе! Дуля! И не разведать тебе, растрепа, что будут мужики толковать о новом царе, о московских событиях всяких…
— Догоню-ка… Эх, ну-ка! — бодрил себя Костька. — Они, чать, сколько уж верст в лесу отмахали!
Немного позади Башкана суматошно-весело тявкал рыже-белый Задорка, увязавшийся следом; на шее собачонка трепыхался перегрызенный обрывок шнура.
— Р-ры… Тяв-тяви! Тяв!
— Скоре-и-ча!
Пяти недель не прошло, как убрался из домнинской усадьбы Акинф — Полтора Пуза, а как спокойнее стало без него на Шаче! Несколько беглых, что спаслись от приказчика в становище «серых зипунов», снова к своим, в деревню пришли. Сусанин, как будто ничего и не случилось, поставил всех возвернувшихся на молотьбу ржи; Мезенца-батю он даже определил к обозным: возить зерно из вотчины в город. Впрочем, на первый этот раз дед Иван и сам выезжал в Кострому — вотчинные дела того требовали… И как бы кстати Башкану еще до зорьки подсунуться к дальнему обозу! Все бы мужицкие тайны-секреты выведал!
— Дого-ню, дого-ню, — оттапывали по дороге лапти.
— Тяв-тяви, — вторил сзади щенок.
Одиннадцать верст летели во всю прыть Башкан и Задорка. На двенадцатой версте, где разъезженная лесная дорога делала особо замысловатый изгиб, они почти в упор наскочили на домнинцев. У задней телеги вышагивали Ося Босой с Донатом, на следующем возу сидел, свесив ноги, сам дед Иван; рядом вели беседу еще пять-шесть мужиков.
Сусанин первым заметил бегущего.
— К возу твоему довесок, — кивнул, усмехнувшись, отцу подростка. — Ослушник твой, гляди, догоняет.