Я видел Сусанина
Шрифт:
Немногие получили выгоду от вражьего вторжения, разве что заговорщики покрупнее. Не остались в накладе Романовы: эти сразу ожили и поднялись, как на дрожжах. Немедля вытащил их Лжедимитрий из дальних ссылок. Помня услуги, вернул им все поместья и вотчины, отобранные Годуновым, милостями-щедротами оделил. Так Федор Никитич (в монашестве Филарет) стал митрополитом Ростовским — главою церквей Северного Поволжья. Получил в дар от самозванца Ипатьевский монастырь с двадцатью тысячами десятин земли, со всеми его доходами… Кусочек пирожка, так сказать. За старательность.
А вообще-то Русь
Случилось то, чему и должно быть: в ночь на 17 мая 1606 года Лжедимитрий Первый был растерзан восставшими. Труп его сожгли потом на костре, зарядили останками пушку и выстрелили в ту сторону, откуда злодей явился.
ПОБЕГ
Башкана изловил Митька Нос, вотчинный ключник. Он как-то приметил, что мальчишка-нищеброд что-то уж долго очень, п о д о з р и т е л ь н о долго кружил вечером по Домнину. Второй круг заходит по рядам изб нищий? А может, третий? И хотя сума у отрепыша оставалась плоской, как блин, он едва ли этим был опечален: терся возле людей, вслушивался… И что-то недавнее мелькнуло в памяти Митьки Носа. Нарочно погромче заговорив о беглом плотнике Мезенце, он тайно шепнул псарю Микешке:
— Взгляни!
— Хм-мм… Рвань подорожная.
— К Ратькову ездили в Судиславль за работным людом — помнишь? Мезенца-новокупку провожал из Кашинова мальчишка? За телегой скулил почти до Мезы?
— Постой-постой… Что плетью шугали?
— Он?
— Ай — право: Мезенец младший! Костька.
Башкан был опознан.
В закопченной, пропахшей потом и кислыми онучами холопской, средь наглых и сытых приказчиковых холуев, его долго и грубо допрашивали. Перерыли всю рухлядишку, все хлебные корки в холщовой суме.
— Батьке таскаешь? В лес?
Костька упорно смотрел на половицы, не подымая головы. Было ясно, что через него хотят найти какую-то нить, что попрошайка, забредший неведомо как за шестьдесят с лишним верст, видимо, что-то знает, и знает немаловажное. Но сам Полтора Пуза — главный допросчик — с утра был в отъезде.
— Где батька?
— Рот запаялся, с-скот?
Микешка наотмашь хлестнул жесткой ладонью по лицу Костьки. Тот дернулся назад, ахнул, зажав рукой губы. Псарь поморщился, досадливо потряс пальцами.
— Недомах, — лениво усмехнулся Митька Нос. — Ты свали-ка его да растяни. Да ременной лапши всласть: под лапшу он любой ответ даст. — Ногой отпихнул от стола скамью. — Будешь ты отвечать без кнута?
Костька-Башкан молчал.
— А ну сюда, гр-рязь!
Сиплый поучающий голос послышался из-за печки:
— В носу не кругло, Митька. Одно в тебе самоломство,
— Ты чего там, Хмыз?
— А ничего. Умный пышки у барина ест, а дурак сам себе ременную кашу схлопочет. Себе на лихо!
— Это как?
— А как бывает оно? Ты — холоп, Митька, и будь холопом: какое твое, конопатый, дело? Может, господин Акинфий сугреву даст богову человеку? Меду ему поставит?
— Г-гы-ы… Он даст меду!
Но голос запечного Хмыза отрезвил всех: чем черт не шутит? Не бывало разве, когда непрошеная старательность выходила холопу боком? Лучше и в самом деле послать просто за старостой, чтоб запер нищего куда-нибудь в чулан. А там вернется и Акинфий-приказчик, там его суд.
Постращав мальчишку еще немного, так и сделали. Сусанин, выкликнутый со двора, увел Костьку из дворницкой избы.
А потом была плесень темной погребицы, острый запах гниющего сруба. Саднило и жгло разбитую в кровь губу, но больше всего жгла обида за себя, за свой промах. Столько недель ждать встречи с отцом, бедствовать, хитрить, чтобы так вот нелепо очутиться в погребной яме…
Что дальше теперь? Звал же Репа его в Кострому, зря не остался тогда. Впрочем, не зря. За эту неделю он здесь выведал, где укрывается батянька и как, через кого надо искать его в лесу. Главное — не сказать этим, злым, пусть даже искалечат. Ни за что этим не сказать!
Башкан поднялся с соломы, пошарил на ощупь стену. Вот косяк и шершавая дверь; лучики света, розоватые от заката, пробиваются в щели снаружи. Заперто? Да. Сторожат, надо полагать. Там, здесь, тут — всюду сырая, скользкая стена. Сиди пока на соломе. Не шеборшись.
Как часто случается в беде, навалился внезапно сон, неодолимый, тревожный. Привиделось, что сосняком да ельничком вышел к Черной Кулиге, за приболотье. Лес там, над Журавлиной топью, словно бы отстрижен от болота ножницами: желтый песчаный вал по реке, дальше идут кочкарники. Спутанная, в петлях и зигзагах тропа брошена будто нитка в густую осоку. Вдали — человек прыгает резвым кузнечиком с кочки на кочку. Всмотрелся получше — да это же батянька! С радостным криком рванулся ему навстречу, но кочка вдруг вывернулась из-под лаптя, нога сорвалась в топкое зловонье трясины. «Стой, не двигайся», — приказывает батянька. Но грозная топь засасывает все глубже и глубже. Рванулся — и мгновенно по пояс. Еще рванулся — и уже по грудь. Ни кусточка, ни даже осоки вблизи, «Помоги-и», — заплакал Костька, беспомощный, вымазанный в грязи. И сам на себя удивился: сквозь плач ему вдруг слышится настойчивое, щенячье «гав-гав». «Не шевелись, Костюшка», — повторяет отец. А щенок уже где-то и вовсе рядом, где-то словно бы даже над ним: «Гав-гав… Гр-рр!».
С этим и проснулся Башкан. Вместо розоватых бороздок в щелях видны уже зеленые лунные полосы: к полуночи дело идет, надо полагать. Рукою двинул, ногами шевельнул — соломенная подстилка вместо болота. И — шорохи вверху. Что за диво? Щенячий жалобный подвизг, что так удивил мальчугана во сне, теперь слышится наяву. Да неужели?..
— Задорка! — изумленно шепнул он. Только и есть, что шепнул. И — все! Но будто вихрем перекатило сверху, по соломенной крыше. Тявканье перешло в бурный, ликующий визг.