Я видел Сусанина
Шрифт:
Однако заглянем и внутрь, через зубцы: шумно что-то на барском дворе.
Что там такое, что стряслось? Широкая затоптанная площадка на задворье усадьбы, что за людскими избами, полна людей. Тревожен коротенький толстый Акинф — Полтора Пуза; это он, главный приказчик, допрашивает у черного крыльца трех мужиков. Суетятся звероватого вида слуги, седлая спешно коней. Рвутся с поводков рыкающие псы-волкодавы.
— С реки шли, стал-быть, — робко мнутся перед крыльцом крестьяне. — Наладили мост, как милостью твоей велено…
— Ну?
— Они и того, батюшка-голубь… Он перекрестился, да в кустья, калена вошь. Нет Мезенца-новокупки, стал-быть.
— Чего ты юлишь? Чего ты мне мозги крутишь, скот? Там грабежи в лесу, тут три савраса одного связать не смогли… Где у них стан воровской?
— Чего не знаем, того не знаем, батюшка. В кусты порханул. И всё тут.
— А-а, скрыть хошь, как коршуновские?..
Дюжий дворовый сломя голову ринулся за ворота. А конные уже скакали в клубах дорожной пыли туда, где синел ельник за суходолом; разноголосо гамили сзади свирепые псы. Не для охоты барской, не на волков-хищников тренировались, натаскивались в этом логове волкодавы: на людей спускали их, по следам тех смельчаков, что бежали от господ куда глаза глядят. О-о, знали они, куда глядеть, наметанные мужичьи глаза! Слышно, что где-то под Шачей, где-то в хвойных дебрях Черной Кулиги, а может за Дешевым бродом, что на Коршуновских корчах, а может и в Заломах, — лес-то велик! — нашли себе приют домнинские беглецы. Да не трое — пятеро, а большим скопом. Явились, идет слух, посыльные уговорщики с казацкой вольной черты, с самого Гуляй-Поля; атаманствует-де у них здешний шпынь Яцко-Молвитянин, прозванный Рыжим Усом. И это он, Рыжий Ус, прельщает подъяремных людишек на гульбу, это он устраивает засады на богачей, проезжающих тут по ямской дороге. Ну как мужичьему глазу не косить в сторону «серых зипунов»? Как не тревожиться Акинфию, главному приказчику вотчины?
— Раззява и плут! — взвился он, когда подвели к ступенькам крыльца седовласого старосту в полинялой синей рубахе и в лаптях. — Сговор с ворьем замыслил? Бороду раздеру в клочья!
А теперь смотрите зорко, друзья: опять перед нами Сусанин. Вечером в Нестерове мы уже видели его средь мужиков: когда надо — сердечного, когда надо хозяйственного, степенно-рассудительного. А здесь он как деревянная кукла! Безответно, с притворно-глуповатым лицом застыл перед коротышкой-приказчиком. Молчит, переминаясь; лицо недвижно, как в маске. И плечи обвисли, и голову опустил, а все же нет той покорной обреченности, которая бы — по всему видать — была так сладостна государику вотчины. Не оттого ль беснуется Полтора Пуза? Дал бы ему отпор Сусанин, почему дед все молчит? Что происходит с ним?
А все как надо, друзья мои.
Староста — увы! — только староста: мирской выборный от крестьян; их уполномоченный, по-нашему сказать. В те времена его не слишком-то выделяли средь мужиков. За всякую поруху — старосте оплеуха, вот и все привилегии. Барщина и оброк разверстывались тогда на крестьянские дворы сплошь, на каждого крепостного-кабального, и если кто из кабальных бежал от господской сохи в лес, то винили в этом оставшихся. Вся деревня вместе со старостой отвечала своим хребтом за беглого! Какое дело господам, что кто-то, не выдержав надругательств, покидал двор и назначенную ему запашку? Этот кинутый участок должен быть вспахан, обихожен, — значит, и обрабатывай его, кто не сумел или не смог сбежать. Только и всего. И чем больше оказывалось дворин пустых, брошенных, тем тяжелее бремя оставшихся.
Так вот почему, оказывается, молчит староста Иван Сусанин! Сумрачное раздумье подневольного: сила у них, у приказчиков. Кряхти да гнись, а то сломят. Через час или того раньше он, может быть, ляжет под розги на конюшенном дворе. Безропотно ляжет, привычно. Как и те трое, что ввели в гнев Акинфия, упустили товарища «в бега».
Смотреть эту сцену тягостно, хватит с нас. Мы-то знаем, что и тут, и на господском дворе Сусанин сам себе на уме. И пусть грозит Полтора Пуза, сколько ему нравится! Спину дед Иван еще распрямит, голову ой еще подымет.
Но после об этом, всему свое время. Сейчас нам важнее другое: чья это усадьба за бревенчатой городьбой-зубчаткой, над серой топью Юсупова болота? Кто владелец Домнинской вотчины с десятками деревень и починков окрест нее?
У ЗОЛОТОГО ПИРОГА
В семидесятых годах шестнадцатого века, еще при Иване Грозном, частенько можно было видеть в Москве и в подмосковных государевых парках двух красавцев-щеголей, разряженных в шелка и золото. Старший — Борис Годунов, царский любимец-опричник, помладше — Федор Романов, сдобное чадо сановного боярина-царедворца. Отец Федора, Никита
— Боярин Никита и Настасья-царица — Романычи?.. Так?.. — спрашивали многозначительно простые люди. — Выходит, кем же будет Никита царственным чадам? Дя-дя кровный!.. А сынку его, Федору Никитичу, получается, царевичи — кто? Братовья двоюродные?.. М-да-а…
Вот на этом и держалась слава боярина Никиты, его отпрысков и родни, громаднейшей, разветвленной по всей Москве и окрестным городам.
По-иному добивался своей цели Борис Годунов. Сын дворянина-опричника, выходца из богатеев-костромичей [2] , он с юных лет втерся в дружеский круг царских сыновей. Умный и дальнозоркий, Борис покорял их талантом выдумки, врожденной сметливостью; всегда он был с ними на короткой ноге, делил их секреты, шалости… Потом, как разносила молва, не без хлопот и влияния Бориса царевич Федор женился на его сестре Ирине. Зная болезненную мнительность царя, страшного в гневе и скорого на расправу, Годунов и тут надежно обезопасил себя. Слыхали вы про Малюту Скуратова? Честно говоря, властвовал тогда над человеческими жизнями не столь Иван Грозный, сколь вездесущий его страж Григорий Малюта, снимавший головы даже с ближних царевых родственников. И вот, друзья, всесильный мрачный Малюта выдал дочь свою, Марию Григорьевну, за Бориса Годунова!
2
Предкам Годуновых (Зерновым) принадлежал родовой Ипатьевский монастырь в Костроме, основанный в конце тринадцатого века.
Надо ли объяснять, почему Годунов и Федор Романов, как две щуки в одном раззолоченном садке, неизбежно должны были сцепиться между собой? Оба вели крупную игру. В молодости, пока набирали силу и отращивали зубы, они дружили трогательно и нежно, заботились один о другом почти по-братски: чуяли ведь, что выгоднее держаться вместе!
Потом все изменилось. Умер в 1584 году Иван Грозный, престол перенял его сын Федор, последний из рода Калиты, слабый умом и хилый телом. Тут и шагнул Борис Годунов. Бывших друзей отстранил. Не однокашника-чинолюбца Федора Никитича, не родню Романовых или иных именитых бояр, а способнейших людей из дворянства предпочитал он выдвигать на дворцовых приемах. А в 1598 году, после смерти немощного бездетного царя, достиг наконец предела своей мечты: стал самодержцем. «Самоохотный рабоцарь», — ехидно звали его бояре и князья меж собой.
А Романовы?
Все это время они яростно рвались к золотому пирогу: в 1598 году отчаявшийся Федор даже с кинжалом кинулся было на Годунова. Но кинжал — пустяки, его тотчас вышибли, конечно, царедворцы, и дело предали забвению: Борису тогда выгоднее было простить безрассудно-слепую горячность бывшего дружка своего. Не кинжал, а незримые стрелы сплетен каждодневно жгли Годунова: те стрелы, напоенные ядом, что вылетали тишком из романовских и иных подворотен. Там обвиняли его в злодейском убиении младого царевича Димитрия, высланного в городок Углич, здесь — в поджоге Москвы и в голодных бунтах, тут — в загадочной смерти датского королевича… да и не перечислишь всего! Одна оглушительная молвь перекрывала другую, злобные выдумки ползли из Москвы по всему государству и за его пределы, сплетались в клубки, обрастали чудовищными подробностями… А в это время в горницах боярских, за двойными дубовыми ставнями зрел опаснейший политический заговор.
И вот, друзья, подходим теперь к самому главному, о чем монархи российские не позволяли говорить триста лет. Триста лет, страшась правды, подчищали они секретные семейные архивы, наводили на них глянец благопристойности, выметали и подправляли все неприглядное… А было чего выметать! Ведь речь идет не более, не менее как о п р е с т у п л е н и и первых Романовых, о подлом сговоре их кружка с иностранными захватчиками. Наивно думать, что в борьбе за трон Годунов и Романов выступали один на один. Совсем нет! В затишке, за спиною Федора, всегда наготове был тайный заслон из бояр и княжат. Несломленное охвостье древних властителей Руси, они все еще тешили себя грезами о возврате прошлого. Они и во сне видели то пирог золотой, то гибель царя — выскочки Годунова, обскакавшего их, то уделы и княжества удачливых своих предков. Сны — лакомые, желанные… да велика ли утеха — лакомиться лишь во сне? И тогда эта черная подпольщина, эта нечисть в собольих шапках замыслила против Руси такое, что мы бы сейчас…