Я все еще влюблен
Шрифт:
— Здесь сказано, что по всей западной границе Пфальца от Саарбрюккена до Крейцнаха сосредоточиваются прусские войска. Даже сообщается их численность: двадцать семь пехотных батальонов, девять батарей и девять полков кавалерии. Обратите внимание, что газета пятидневкой давности.
Феннеберг внимательно прочитал сообщение, помолчал, поднял на собеседника удивительно спокойные и ясные глаза:
— И вы склонны все принять за чистую монету? Да это элементарное запугивание неприятеля, прием достаточно хорошо известный в истории войн.
— Им нет необходимости нас запугивать,
— Мне трудно с вами согласиться. Я все же думаю, что противник блефует.
Энгельс долгим взглядом посмотрел в невозмутимо ясные глаза главнокомандующего и понял, что убеждать его бесполезно.
Глава десятая
ПРОЩАНИЕ В ТИХОМ БИНГЕНЕ
Тихий провинциальный Бинген, утомленный первыми жаркими днями, убаюканный шелестом волн Рейна и Наэ, уже спал. Во всем городе еще светилось, может быть, с десяток окон, не больше. Но и они одно за другим гасли. Вскоре остались только два. Там, в освещенной комнате, сидели за столом четверо: Маркс, его жена, служанка Елена и Энгельс. В соседней комнате спали дети.
— Ну, дальше, дальше, — торопила Женни рассказ мужа. — Из Бадена вы направились в столицу Пфальца. И что же?
— Последняя глава нашей одиссеи не менее содержательна, чем предыдущие. — Маркс отхлебнул глоток остывшего чая. — В Кайзерслаутерне мы окончательно поняли, что все наши усилия тщетны. Ни вселить боевой дух в руководителей восстания, ни оживить и расширить восстание и здесь, в Пфальце, уже невозможно.
— Куда там! — вздохнул Энгельс. — Самое большое, о чем они мечтают, это превратить Баден и Пфальц в подобие Швейцарии. Мне показывали в Карлсруэ брошюру Струве «Основные права немецкого народа», она снабжена картой, на которой тридцать шесть немецких государств превращены в двадцать четыре кантона — вот и вся революция!
— Мы поняли это и решили ехать сюда, в Бинген, зная что вы здесь. Вернее, Фридрих решил проводить меня к вам, а сам он возвратится в Кайзерслаутерн.
— В Кайзерслаутерн? Зачем? — в один голос спросили Женни и Елена.
— Ну, это наше, мужское дело, — желая замять вопрос, сказал Энгельс.
Женни была на пятом месяце беременности, поэтому Маркс и Энгельс старались своим рассказом не слишком волновать ее, кое о чем умалчивая, а кое-какие обстоятельства представляя в забавном и смешном свете, далеко не всегда соответствовавшем их подлинному смыслу.
— Хорошо, пусть Карл доскажет, но потом мы к этому вернемся. — Женни строго подняла палец, потом достала платок и завязала на нем узелочек.
— Не отпустив меня одного, Фридрих, как всегда, оказался прав, — продолжал Маркс. — Дело в том, что едва мы покинули землю мятежного Пфальца, как нас сразу же арестовали гессенские солдаты.
В руке Женни слабо звякнула чашка. С прошлогодних февральских дней в Брюсселе, когда жандармы увели мужа из дому и всю ночь продержали в одной камере с буйно помешанным, от которого ему то и дело приходилось отбиваться, — с той проклятой
— Надели наручники? — чуть слышно спросила она, невольно опуская руку на живот.
— Намеревались. Но Фридрих закатил им такую сцену! — От одного воспоминания об этом Марксу стало смешно. — Он грозил заклеймить их во всех европейских газетах, кричал, что пожалуется Пию Девятому, в негодовании своем с немецкого он переходил на английский, с английского на французский…
— Кажется, это-то и произвело впечатление, — вставил Энгельс.
— Как бы то ни было, а наручники мы надеть на себя не позволили. Но допроса избежать, увы, не удалось. Доставили нас в Дармштадт, через который мы всего несколько дней как проезжали, направляясь в Карлсруэ, там и учинили первый основательный допрос. Ну, спрашивают, кто, откуда? Мы отвечаем. Почему, говорят, разъезжаете по Германии, вместо того чтобы сидеть дома в такое беспокойное время? Что ты им на это ответил, Фридрих?
— Я ответил, — безмятежно улыбнулся Энгельс, — что ныне мода такая — не сидеть дома. Пример подали французский король и его премьер-министр, перебравшиеся из Парижа в Лондон. Вслед за ними канцлер Меттерних — уж на что домосед! — покинул Вену, а через несколько дней — и сам австрийский император: Потом Людвиг Первый, король Баварии, сломя голову мчится из Мюнхена…
— О, вы могли их этим сильно разозлить! — подала голос долго молчавшая Елена.
— Еще как! — воскликнул Маркс. — Но вы же знаете, это его любимое занятие.
— Как, впрочем, и твое, — вставила Женни.
— Отчасти, — согласно кивнул головой Маркс. — Еще он назвал им и саксонского короля, и сардинского, и, конечно, герцогов Леопольдов — и баденского, и тосканского, и добрался даже до валашского господаря Георгия Бибеску, бежавшего из Бухареста за границу…
— И что же они на все это? — готовая вот-вот рассмеяться, спросила Женни.
— Что! Фридрих говорит им: вот вы же не осуждаете всех этих господ за то, что, поддавшись моде сорок восьмого — сорок девятого годов, они пустились в странствия, так почему же у вас вызывает подозрение наше желание попутешествовать? А ведь мы, говорит, гораздо более скромные путешественники: в отличие от названных лиц, мы странствуем лишь в пределах нашего любимого отечества.
Женни и Елена наконец рассмеялись.
— Чем же это кончилось?
— Тем, что дармштадтские мудрецы не знали, что с нами делать. Говорят: у нас есть основания подозревать, что вы участники восстания в Бадене и Пфальце. А улик никаких. Надо бы отпустить на свободу, а не хочется. И приняли дармштадтские мудрецы соломоново решение: отправим-ка их к мудрецам франкфуртским. На допросе во Франкфурте, — Маркс весело посмотрел на друга, — Фридрих то и дело донимал жандармского чиновника вопросом: «Скажите, а это правда, что Франкфурт — родина Гёте?» Тот его спрашивает: «Возраст?» Он отвечает: «Двадцать восемь» — и тут же: «Скажите, а это правда, что Франкфурт — родина Гёте?» Чиновник говорит: «Да… Ваше вероисповедание?» Фридрих отвечает: «Евангелическое». И опять: «Нет, это действительно, что Франкфурт?..»