Я всемогущий
Шрифт:
— Я ничего не буду говорить без адвоката.
Кропотов нахмурился и сузил глаза до щёлочек:
— Ваше право, Платон Сергеевич. Но, — он вздохнул, — исключительно из моих добрых к вам чувств — не советую.
Я молчал. Он тоже. Пробарабанив пальцами по столу некий марш, он, наконец, сказал:
— В конце концов, условия вашего содержания могут и ухудшиться.
— Ухудшиться?! — Ярость вновь подступила к горлу. Я сделал два глубоких вдоха, успокаиваясь. — Куда уж хуже?
Кропотов покровительственно улыбнулся:
— Поверьте,
— Если такое творится с людьми, которых только подозревают, что же происходит с теми, кто уже осуждён?
— Им, кстати, легче. На зоне и воздух свежий, и порядки мягче. Так что в ваших интересах помочь следствию и скорее перебраться из тюрьмы на зону.
Я стиснул зубы. Успокоился. Выговорил, стараясь контролировать голос:
— Ещё раз повторяю: я требую адвоката и не намерен общаться с вами в его отсутствие.
Кропотов коротко кивнул:
— Хорошо. У вас ещё будет время всё обдумать. Если захотите о чём-нибудь сообщить — вызывайте меня.
В камере всё оставалось как прежде. Смотрящим стал Чёрный, но мы с ним не пересекались, существуя параллельно. Об инциденте с Лёхой никто не вспоминал.
Курсируя по помещению, я пытался отключать органы чувств и целиком погружаться в размышления.
Мой дар. Дар везения, который ярче всего проявился в моей способности выигрывать в лотереях. Может ли он как-нибудь помочь мне сейчас? На что он — или я — вообще способен? Эти вопросы я задавал себе снова и снова.
С одной стороны, этот дар, судя по всему, спас меня в гибнущем самолёте. С другой — то, что я вообще оказался на том рейсе — разве это может считаться везением? То, что меня кинули за решётку, — где, в чём здесь везение?
Ведь я не знаю природы моих способностей. Даже суть их мне неясна. Может быть, мироздание не терпит пустоты, и каждый маловероятный случай везения вызывает равнозначный и столь же невероятный пример невезения? Быть может, дело не в удаче или её отсутствии, а в том, что моя судьба более волнообразна по сравнению со среднестатистической — сегодня меня поднимает к вершинам, завтра — бросает на дно?
Бред. Бред, думал я, растягиваясь на нарах и блаженно расслабляя ноющие мышцы поясницы. Ещё неделю назад я полагал, что научился пользоваться своим даром. Любое маловероятное событие — мне достаточно было стать уверенным в том, что оно случится — и оно случалось. С лотереями и бизнесом это получалось сознательно и легко. В самолёте и в камере, напротив кидающегося на меня Лёхи, — инстинктивно и неосознанно, но не менее эффективно. Почему же мне не может повезти ещё раз? Что должно случиться, какое чудо должно произойти, чтобы я смог как можно скорее выбраться из этого проклятого места? Что должно случиться? — думал я, проваливаясь в сон.
Я плохо переношу жару. Холод для меня более комфортен. Может быть, это связано с тем, что я родился и провёл детство в Сибири.
В камере же было жарко. И страдал я от этого не меньше, чем от плохого воздуха и отсутствия возможности посидеть или полежать когда хочется. Из-за жары арестанты одевались по минимуму — лёгкие хлопчатобумажные штаны и всё. Некоторые носили майки, но большинство ходили обнажёнными по пояс, выставляя напоказ мускулы или их отсутствие, шрамы, синяки от побоев и татуировки.
Эта полуголая толпа сливалась для меня в нечто единое, становилась однородной и неразличимой. С большей частью сокамерников я почти не был знаком, несмотря на то, что мы ежедневно соприкасались в проходе между нарами. Поэтому, когда, проснувшись, я вдруг увидел до боли знакомое по дотюремной жизни лицо, то вздрогнул от неожиданности.
Видимо, пока я спал, в камеру привели новенького. Человека с мучительно знакомым лицом. Однако спросонья я никак не мог вспомнить, откуда я его знаю. Лежал и болезненно думал, кто же этот человек. Может быть, всё дело в том, что я привык видеть его совсем в ином облике, а не в лёгких домашних штанах и с голым, мокрым от пота торсом?
Невысокий, темноволосый… Странный знакомец повернул голову — и над его левой бровью вспыхнул шрам. И вдруг я понял, где видел этого человека. Форма бортпроводника «Пулково» ему шла гораздо больше, чем минималистическое одеяние арестанта.
Адреналин — великая вещь. Сонливость сняло как рукой. Я пружинисто вскочил с нар, схватил знакомца за локоть и развернул к себе лицом. Он воззрился на меня с той же спокойной меланхолией, что и на борту того самого злосчастного самолёта.
— Откуда?.. — От волнения я не сразу смог сформулировать вопрос. — Откуда ты здесь взялся?
Он внимательно посмотрел на меня — как птица — сначала одним глазом, потом другим. И бесцветным голосом ответил:
— Не знаю.
— Как не знаешь? — В одной камере со мной появился человек, которого я считал мёртвым; это выбило меня из колеи.
Бывший бортпроводник, однако, невозмутимо ответил:
— Не знаю, как объяснить.
Я тряхнул головой, в которой мысли устраивали тараканьи забеги, соревнуясь друг с другом в быстроте. Выбрал, наконец, одну из них:
— Разве ты не погиб тогда, в самолёте?
Человек со шрамом внимательно и печально смотрел мне в глаза. После длительной паузы ответил:
— Не было меня в том самолёте.
Он помолчал. Пожевал губами, как лошадь. Задумчиво продолжил:
— Да и вообще меня не было. Ты меня сам придумал.
Я ошалело смотрел на него, не понимая смысла сказанного. Бортпроводник меж тем окончил тираду:
— И самолёта не было. Ты всё это придумал.
— Стоп! — крикнул я громко. Мой собеседник замолчал, продолжая внимательно смотреть мне в глаза. — Стоп. Как это не было самолёта? За что же я тогда здесь сижу? — Последнюю фразу я невольно произнёс с нервным смешком.