Я выжил в Сталинграде. Катастрофа на Волге
Шрифт:
В мои обязанности входил сбор всей возможной информации об обстановке. Поэтому я поддерживал тесные контакты со штабом Швабской дивизии, которая ранее входила в состав нашего корпуса, а теперь расположилась неподалеку от нас в лабиринте подвалов. Там я бывал у своих старых знакомых из разведотдела. Им удалось во время бегства спасти военный передатчик-приемник, и теперь он нам пригодился.
Утром 30 января, как обычно, в блиндаже разведотдела царило похоронное настроение. Начальник отдела, уже давно впавший в пессимизм капитан, был мрачнее обычного. Его рослый помощник, сильно ослабевший от голода и заметно постаревший, как всегда, жевал хлебные зерна, которые он бережно хранил в специальном пакетике. В подвале собрались офицеры штаба. Все мы пришли послушать речь Геринга, на которую, правда, не возлагали никаких надежд, ибо надеяться было уже не на что. Узнает ли сегодня Германия всю страшную правду о немецкой катастрофе на Волге? Быть может, эта речь – хотя бы маленькое утешение, и мы расскажем о ней нашим товарищам!
Эфир донес до нас бравурную музыку марша, которая была прелюдией в берлинском Министерстве авиации к торжественному заседанию
На протяжении этой напыщенной и насквозь лживой захлебывающейся в истерическом экстазе речи реакция глубоко разочарованных и возмущенных офицеров становилась все более враждебной. В их взглядах, жестах и словах явно прорывался закипавший гнев. Те, кто, возможно, до самого последнего момента уповал на обещанное спасение, теперь с растущим ужасом осознали, что на родине, где родные все еще надеются увидеть их, 6-ю армию окончательно списали со счета. Все мы поняли, что сейчас прослушали панихиду по самим себе.
Стало быть, от нас хотели, чтобы мы преподнесли в подарок к десятой годовщине Третьего рейха новый героический эпос. Несомненно, кое-кто попросту намеревался нажить политический капитал на нашем катастрофическом военном поражении, виновником которого было верховное командование и, в частности, сам Геринг со своими невыполнимыми легкомысленными и хвастливыми обещаниями обеспечить наше снабжение по воздуху. Омерзительная попытка окурить фимиамом мучительную гибель 6-й армии и создать ореол героизма вокруг того, что было издевательством над всеми законами человечности, наполняла меня гневом и отвращением. Во время этой речи мне представилась во всей своей наготе картина всеобщего распада, хаоса и агонии многих десятков тысяч людей, испытывающих неописуемые страдания. Если бы меня не окружала страшная действительность, все это казалось бы мне кошмарным сном. Не были ли слова Геринга ударом ножа в сердца наших родных и близких, которые теперь лишатся всякой надежды на наше спасение? Итак, на родине нас уже официально похоронили!
Создание героической легенды вокруг нашей 6-й армии и ее мифическое прославление имели своей целью скрыть страшную правду. То, что первоначально представлялось героическим подвигом немецкого солдата на Волге, давно уже превратили в безответственную массовую бойню, которая по приказу верховного руководства продолжалась до горького конца. Патетическое славословие явно имело целью отвлечь внимание от катастрофических последствий преступно-дилетантского ведения войны и воспрепятствовать тому, чтобы возник вопрос о виновниках этого преступления.
Списаны и похоронены! Таково было удручающее впечатление от кощунственной речи Геринга на нас, корчившихся в муках сталинградского ада. Эта речь выглядела как последний циничный окрик и приказ до конца следовать примеру спартанских героев.
Когда я под разрывами мин возвращался к себе в подвал, мне снова припомнились речи Гитлера, произнесенные им прошлой осенью, и мне стало ясно, по каким причинам 6-й армии неизменно запрещали любую попытку прорыва и отступления, не позволяли и думать о свободе действий и капитуляции. Сохранение политического и военного престижа требовало нашей гибели! Отсюда вытекали бессмысленные приказы сопротивляться до конца. Именно на этом настаивала главная ставка Гитлера, после того как любая эффективная помощь для нас стала невозможной и исчезли предпосылки для достойного продолжения борьбы 6-й армии, лишившейся всякого снабжения. Пронзительный голос рейхсмаршала еще долго звучал в моих ушах. С отвращением я мысленно возвращался к его призывам последовать примеру спартанских героев в Фермопильском ущелье и к другим чудовищным сравнениям, которыми изобиловала его речь. Я инстинктивно чувствовал, что героической рамкой пытаются окантовать преступление, замаскировав его словами о национальной чести. Приходилось ли когда-либо людям, обманутым в своей вере и преданности, в столь ужасной степени чувствовать на собственной шкуре чудовищное несоответствие между
Особенно мучительным для меня было сознание того факта, что все командные инстанции и штабы окруженной группировки в сущности имели лишь одну задачу – обеспечить героическую позу во время массовой бойни и эффектное завершение трагедии.
Бесславный конец
Первого февраля нам стало известно, что главнокомандующий 6-й армией Паулюс вместе со своим штабом и двумя южными группировками немецких войск в «котле» капитулировал и сдался в плен. В последний момент он получил звание генерал-фельдмаршала. Это повышение в час окончательной катастрофы содержало в себе нечто гротескное и явилось одновременно благодарностью свыше и прощанием. Однако того примера героизма, которого ожидали от него в гитлеровской ставке, злополучный фельдмаршал так и не дал.
Сообщения немецких газет и радио в унисон с речью Геринга позднее пытались создать впечатление, будто фельдмаршал в тот момент, когда в его убежище ворвались русские, собственноручно сжигал секретные документы, а генералы якобы до последнего момента лежали у пулеметов и продолжали отстреливаться, но были скручены навалившимися на них врагами. Соответствующие картинки старались показать немецкому народу и иллюстрированные журналы, публиковавшие с этой целью фальсифицированные фотографии. Однако в действительности дело обстояло иначе. Мы подсчитали, что из южного и центрального участков «котла» в плен вместе со своими штабами сдалось более 15 генералов. Вскоре московское радио сообщило более точные цифры и назвало имена. О том, что многие из этих генералов и старших офицеров направились в плен даже с тщательно упакованными большими чемоданами, я узнал лишь позднее.
Переводчик фельдмаршала, прибалтийский зондерфюрер в чине капитана, рассказывал мне подробности о том, как протекала капитуляция армейского штаба. Капитуляция состоялась после предварительного установления контакта с передовыми советскими частями в подвале универмага на Красной площади [37] . Впавший в прострацию главнокомандующий полностью уступил инициативу начальнику своего штаба. И генерал Шмидт, который до последнего момента считался душой сопротивления, теперь предпринял все, чтобы избежать продолжения боевых действий на собственном командном пункте и без осложнений осуществить строго запрещавшуюся до этого капитуляцию. Разговор был недолгим, и никто ничего не подписывал. Там просто прекратили сопротивление и сдались победителю, не беспокоясь о дальнейшей судьбе еще остававшихся боевых групп. Фельдмаршал под конец выразил пожелание, чтобы русские рассматривали его как частное лицо [38] . Тем самым он отрекся от официальной роли, которую он до этого играл в военно-политических интересах верховного военного руководства, и, будучи внутренне сломлен, отказался от своего полководческого жезла. Он был увезен в закрытой автомашине, и ему не пришлось больше видеть вопиющую к небу принесенную в жертву армию.
Уже за несколько дней до этого командование 6-й армии практически прекратило руководить войсками. Один из последних дошедших до нас приказов гласил, что необходимо бороться за каждую пядь земли и оборонять командные пункты. Теперь, стало быть, там, на южном участке «котла», вопреки воле Гитлера и всем ранее изданным приказам борьба была прекращена, тогда как на нашем участке продолжалось бессмысленное кровопролитие.
Известие об этой капитуляции пробудило во мне прежние тайные опасения, сомнения и страхи, которые за последние недели неотступно мучили меня. В глубине души я все больше восставал против некоторых царивших в армии представлений о долге повиновения, о чести и дисциплине, которые до самого последнего времени находили свое проявление в действиях командования нашей армии. Чувство возмущения и болезненное сознание того, что я своими личными действиями не могу ничем изменить положение, стали для меня теперь почти невыносимыми. Был ли это всего-навсего восставший инстинкт самосохранения моей эгоистической личности? Или то была попросту измена солдатскому долгу с моей стороны, малодушие и трусость в тот момент, когда дело приняло дьявольски серьезный оборот? И вот теперь во мне снова ожили терзающие чувства и мысли, под влиянием которых я в начале войны спрашивал себя: для чего и для кого ты должен принести эту жертву? Аналогичный вопрос, в сущности никогда не покидавший меня, вновь возник передо мной во весь свой исполинский рост: во имя чего сражалась вся армия? Дрались ли мы здесь, в Сталинграде, как и всюду, решая благородную, возвышенную, священную задачу, добиваясь нравственно оправданной цели, ради достижения которой нужно было проявить самоотверженность и пожертвовать собственной жизнью? Могли ли солдатская честь и долг повиновения требовать от нас как нечто само собой разумеющееся такого сверхчеловеческого упорства при отстаивании проигранного дела, обрекая армию на невыразимые страдания и жестокую смерть? Действительно ли эта безмерная жертва могла иметь решающее для исхода войны значение, и могла ли она принести пользу Германии и нашему народу? Не представляла ли она собой заведомо чересчур высокую цену за осуществление тех оперативных замыслов, которые преследовало верховное руководство? Давно назревавшие во мне опасения превратились в ужасающую уверенность: то, что происходило здесь, в Сталинграде, было трагически бессмысленным жертвоприношением и трудно вообразимым предательством по отношению к храбрым, самоотверженным солдатам. Те, кто нес ответственность за эту катастрофу, самым постыдным образом злоупотребили нашим доверием. Мы были обмануты, введены в заблуждение и обречены на бесславную гибель. Солдаты умирали во всем разуверившиеся, чувствуя, что их предали. В моем сердце росло мучительное сознание бесцельности и бессмысленности всего того, что происходило вокруг.