Я выжил в Сталинграде. Катастрофа на Волге

Видер Иоахим

В своих «Принципиальных замечаниях» Паулюс добросовестно упоминает о том, что Зейдлиц дважды обращался к нему по вопросу о капитуляции. Однако о возникшем – как-никак серьезном – расхождении мнений с начальником своего штаба, который впервые не был согласен с ним в этом важном вопросе, он не может что-либо сообщить [204] .

Нет никакого сомнения и в том, что именно генерал Шмидт подложил своему командующему 29 января, то есть буквально накануне трагического конца, когда армия давно уже находилась в состоянии полнейшего разброда, ту лживую телеграмму в адрес фюрера, в которой отказ капитулировать изображался как «геройство». Когда Паулюсу в Нюрнбергском военном трибунале был задан вопрос об этой верноподданнической телеграмме, он заявил: «Я сожалею, что тогда под влиянием всей обстановки пропустил эту вещь и не задержал ее» [205] .

Происшедшее в последние дни января подчинение

генерала фон Зейдлица лично и остатка его штаба командованию VIII корпуса заставило генерала стать свидетелем одного гротескного явления. «Твердокаменный» генерал Гейтц, преисполненный непреклонной решимости защищать каждую пядь земли и сражаться до самой последней возможности, счел нужным в обстановке охватившего армию разложения снова взять подчиненные ему части в "ежовые рукавицы". С этой целью он назначил на 29 января инструктаж высшего командного состава своего корпуса, на который были вызваны два оставшихся без войск корпусных командира, три командира дивизии, три полковника и несколько других офицеров. Зейдлиц не мог себе представить, чего еще можно потребовать от предельно измотанных, не имеющих боеприпасов и страдающих от жестокой стужи солдат, которых давили вражеские танки. Он ожидал, что трагизм положения породит деловой приказ, сочетающий в себе признание проявленной самоотверженности с воодушевляющим призывом собрать все силы для последнего боя. Однако произошло совсем иное. Главным содержанием нового приказа был набор угроз и перечень караемых смертью действий: «Кто станет сдаваться русским, будет расстрелян! Кто выкинет белый флаг, будет расстрелян! Кто немедленно не сдаст сброшенную с самолета буханку хлеба или связку колбасы, будет расстрелян!» А дальше следовали другие пункты приказа, кончавшиеся стереотипной угрозой: «Будет расстрелян!» Такого рода инструктаж генералов и старших офицеров, отмечает Зейдлиц, характеризуя этот эпизод, был похож на разговор старого служаки-фельдфебеля с унтер-офицерами. «То была поистине заупокойная сцена на фоне смерти, уносящей с собой обмороженных, изголодавшихся и медленно околевавших людей» [206] .

С проявлением этого фанатизма Зейдлицу было суждено столкнуться двумя днями позже, когда он посреди жалкой толпы пленных генералов, старших офицеров и солдат начал тернистый путь в неизведанное будущее. «Нас заставили поодиночке, в затылок друг другу взбираться по узкой лесенке, которая шла вверх по крутому склону балки. В этот момент во исполнение приказа Гейтца нам в спину ударил огонь наших же пулеметов. Эти пули настигли прибившегося к нам полковника инженерной службы Шиллинга, а также офицера моего штаба ротмистра Бетге. Их трупы скатились вниз прямо под ноги все еще стоявшим там русским» [207] .

Таково было последнее потрясение, испытанное генералом во время битвы на Волге. Зейдлиц не забыл упомянуть, что несколько дней спустя к группе взятых в плен генералов присоединился и считавшийся до этого погибшим генерал-полковник Гейтц, который так безжалостно принес в жертву подчиненных ему солдат и своим безумным приказом от 29 января создал у всех убеждение, что он и сам будет отбиваться до последнего патрона и станет искать смерти в бою, обороняя свой командный пункт. На лице Гейтца совершенно не было заметно следов страданий и лишений в результате более чем двухмесячных боев в окружении. В отличие от других генералов генерал-полковник Гейтц ушел в плен, захватив с собой поразительно большое количество чемоданов.

Описанные в настоящей главе события и переживания, ошибки и заблуждения являются характерными для всей картины Сталинградской битвы. Историк, поставивший себе цель проанализировать события, должен воспользоваться всеми доступными источниками, если он хочет доискаться истины во всей ее полноте. Конечно, рассмотрение как раз последнего акта трагедии на Волге со всеми ее внешними проявлениями и скрытыми обстоятельствами является не слишком привлекательным занятием. То, что вскрывается при этом, сводится не только к всевозможным проявлениям внутреннего разлада, но и предстает как конечное следствие порочной солдатской и человеческой морали, к которому не могла не привести фатальная логика развития. Эта горькая пилюля беспощадной объективности особенно необходима ввиду наблюдающихся попыток и тенденций оправдать, умалить в своем значении или обойти молчанием то, что произошло в Сталинграде.

Если в этом вопросе отправной фигурой изложения стал генерал фон Зейдлиц, то это было сделано вовсе не с той целью, чтобы идеализировать его или тем более приписать ему роль неудачливого героя. Как и другим, ему были присущи свои недостатки и человеческие слабости. Исполняя свой печальный долг, он, как и другие, в конце концов был вынужден

покориться судьбе и вопреки собственным убеждениям вместе со своими подчиненными пойти по гибельному пути. Вместе со своими коллегами-генералами по боям на Волге и он оказался запутанным в сетях вины и злого рока. Поэтому он далек от того, чтобы отгораживаться от своих сотоварищей по пережитым тяжким невзгодам. Зейдлиц не был бунтовщиком или мятежником, намеревавшимся поднять у берегов Волги знамя политического сопротивления Гитлеру. Но он был, пожалуй, самым видным представителем мыслящих и провидящих людей в немецкой группировке на Волге. Он сумел раньше и отчетливее других распознать военно-политическую подоплеку и демоническую сущность того, что происходило вокруг. В то же время полководческий опыт и присущий ему безошибочный солдатский инстинкт заставили его с самого начала Сталинградской битвы встать в решительную оппозицию по отношению к командованию 6-й армии и перед лицом ужасной катастрофы пытаться склонить его к самостоятельным действиям.

Личной трагедией Зейдлица было то, что в стремлении отвратить зловещий рок, нависший над четвертью миллиона немецких солдат, он был связан рамками своего положения и мог прибегнуть лишь к критике, протестам и попыткам самостоятельных активных действий в ограниченных масштабах. Зейдлицу не было суждено доказать большими делами на том ключевом и ответственном посту, который он должен был занять после завершения битвы, что он готов и полон решимости пойти на большой риск во имя того, чтобы выполнить веление исторического момента. Как бы то ни было, его чувства и помыслы, устремления и практические действия в той или иной мере отражали осознанную реакцию многих участников битвы на Волге на те явления, которые шаг за шагом выхолащивали традиционные представления о солдатской чести и долге. В конечном итоге логика событий беспощадно разоблачила всю аморальность дегенеративного военного и государственного руководства Гитлера. Поведение генерала фон Зейдлица во время битвы на Волге должно напоминать о том, что военный руководитель не может ограничивать себя чисто профессиональными рамками. Высшим законом для него должно быть веление совести, а долг повиновения существует лишь постольку, поскольку он имеет под собой нравственную основу. Пусть об этом напомнят тяжелые душевные терзания, невыносимое бремя конфликта между долгом и совестью, гнет которых наряду с жестокими физическими страданиями ощущали во время Сталинградской битвы тысячи немецких солдат.

Заключение

После окончания Сталинградской битвы минуло 20 лет [208] . За прошедшее время четко определились всемирно-исторические масштабы этого события. «Для Германии битва под Сталинградом явилась самым тяжким поражением за всю ее историю, для России же – ее величайшей победой. В сражении под Полтавой (1709 год) Россия стала великой европейской державой; Сталинград положил начало ее превращению в одну из двух могущественнейших мировых держав» [209] .

В сознании немецкого народа – и отнюдь не только того поколения, которое пережило Вторую мировую войну, – название города на Волге, где разыгралась трагедия, надолго сохранит свое зловещее звучание. Этот город на Волге пылающим заревом осветил военное, политическое и моральное крушение всего нацистского режима. Преисполненная глубокого символизма трагическая эпопея обнажила дьявольскую сущность антинравственной государственной и военной системы гитлеризма. За этой системой, поддавшись ее воздействию, вплоть до самого ужасного конца в самоубийственном ослеплении следовало большинство немцев.

Фельдмаршал Паулюс был одним из тех, кто помогал претворять в жизнь пагубные приказы. К сожалению, лишь после катастрофы он понял, во имя чего отдали свои жизни многие борцы Сопротивления и политически мыслящие представители офицерства. По возвращении из плена Паулюс в одном из своих публичных выступлений весьма верно отметил символическое значение трагедии на Волге. «В событиях Сталинградской битвы и сопутствовавших ей явлениях отразились как в капле воды все проблемы гитлеровских захватнических войн, все противоречия между требованиями стратегической обстановки, с одной стороны, и теми политическими и экономическими целями, которые ставило перед собой верховное руководство, – с другой стороны. Мы видим самоотверженность немецких солдат и офицеров. Но их самоотверженность была использована в преступных целях. Мы видим также предел человеческих и материальных возможностей, видим потрясающие личные трагедии, – короче говоря, мы стали свидетелями всех бедствий, которые претерпел немецкий народ. В результате развязанной Гитлером войны обрушились бедствия на подвергшийся нападению Германии советский народ» [210] .