Я заберу тебя с собой
Шрифт:
«Начиная фразу с „если“, ты уже совершаешь ошибку», — сказал бы отец.
Глория стояла внизу и смотрела на него, схватившись за голову.
— Что мне делать? — шепотом крикнул он.
— Прыгай. Я тебя поймаю.
Ну нет, это глупо.
«Так мы оба разобьемся».
— Отойди!
Он закрыл глаза и уже готов был отцепиться, как вдруг представил себя на земле со сломанной ногой: остаток лета придется провести в гипсе. «Черта с два я упаду!» — решил он. Собравшись с силами, уцепился
И что теперь?
Балконная дверь закрыта. Он толкнул ее. Заперто.
Такое в плане не предусматривалось. Но кто бы подумал, что в такую жару окна могут быть закрыты, словно на дворе январь?
Он приложил ладони к стеклу домиком и заглянул внутрь.
Гостиная. Внутри никого.
Можно было попытаться сломать замок или разбить стекло. А потом убежать через дверь. Но так план провалится (ну и пусть!), или опять повиснуть и свалиться.
— Входи! — Глория внизу жестикулировала.
— Закрыто! Дверь закрыта!
— Давай быстрее, она в любой момент может вернуться!
Снизу легко говорить.
«Во что ты вляпался? Прикинь: Палмьери тебя обнаружит на своем балконе».
Он поглядел в другую сторону. Меньше чем в метре было небольшое окно. Открытое. Ставни опушены, но не до конца, он может пролезть.
Вот путь к бегству.
Было очень жарко.
Но вода начала остывать. Она уже не чувствовала ног и зада.
Сколько времени она тут лежит? Она точно не знала, потому что задремала. Полчаса? Час? Два?
Какая разница?
Скоро она вылезет. Но не сейчас. Спокойно.
Сейчас ей надо послушать песню. Свою любимую песню.
Назад. Трррррр. Чпок. Вкл. Шшшш.
«Каким удивительным был мой мужчина, он смотрел на меня таким сладким взглядом, что всегда ему говорила: „Я твоя“, и земля из-под ног у меня уходила, когда он засыпал на моей груди. И я вновь и вновь вспоминаю те дни, когда была я невинной, когда мои волосы отливали рыжим кораллом, когда я была гордой безмерно, смотрелась в луну, как в свое отраженье, и хотела, чтоб он повторял мне вечно: „Ты прекрасна-а! Ты прекрасна-а! А-а-а! А-а-а!“»
Стоп.
В этой песне заключена истина.
В этой песне больше правды, чем во всех книгах, во всех глупых стихах о любви. Подумать только, она случайно нашла эту кассету в журнале. Выдающиеся деятели итальянской эстрады. Она даже имени этой певицы не знает. Не разбирается в этом.
Но пела та о великой правде.
Эту песню должны выучить ученики.
«Наизусть», — пробормотала Флора Палмьери, проводя ладонью по лицу.
Вкл.
«Ты прекрасна-а! Ты прекрасна-а! А-а-а!»
«Он говорил
— Ты прекрасна.
Она открывает глаза. Губы, целующие ее.
Легкие поцелуи в шею. Легкие поцелуи в ухо. Легкие поцелуи в плечи.
Она запускает руку в его волосы. Волосы, которые он подстриг ради нее («Ну, так я тебе больше нравлюсь?» — «Конечно, так ты мне больше нравишься!»).
— Что ты сказал? — спрашивает она, протирая глаза и потягиваясь.
— Я сказал, что ты прекрасна.
Легкие поцелуи в шею. Легкие поцелуи в правую грудь.
— Скажи еще раз.
Легкие поцелуи в правую грудь.
— Ты прекрасна.
Легкие поцелуи в правый сосок.
— Еще раз. Скажи это еще раз.
— Ты прекрасна.
Легкие поцелуи в живот.
— Поклянись, что не врешь.
Легкие поцелуи в пупок.
— Клянусь. Ты — самое прекрасное, что я видел. А сейчас ты позволишь мне продолжить?
И снова поцелуи.
Пьетро проскользнул внутрь головой вперед, как рыба в бочонок.
Вытянул руки, уцепился за кирпичи и подтянулся.
И оказался на полу рядом с биде.
Ванная.
Музыка.
«Но я шла искать тебя по улицам среди толпы людей, мне казалось, что, внезапно обернувшись, я увижу тебя снова. Я будто вновь слышу: „Ты прекрасна-а!“»
Лоредана Берте.
Он знал эту песню, потому что у Миммо был диск.
Он поднялся.
Темно.
И очень жарко.
Он уже вспотел.
И запах… неприятный.
Секунд двадцать он не видел ничего. Он находится в ванной, в этом он не сомневался. Включенная лампа была прикрыта и ничего не освещала. Остальная комната тонула во тьме. Зрачки расширились, и он наконец все разглядел.
Учительница Палмьери лежала в ванне.
В руках она держала старый кассетник, из которого раздавалось: «Ты прекрасна!» Провод тянулся через всю ванную к розетке у двери. Кругом страшный беспорядок. По полу раскидана одежда. В раковине мокрые тряпки. Зеркало все перемазано в чем-то красном.
Палмьери выключила магнитофон и поглядела на него. Как будто Пьетро, входящий к ней через окно, был привычным, нормальным явлением.
Но сама она нормальной не была.
Абсолютно.
Так изменилось ее лицо, сильно похудело (такие лица были у евреев в концлагерях), кроме того, в ванне плавали размокшие куски хлеба, банановые шкурки и телепрограмма.
Учительница спросила с легкой тенью изумления:
— А ты что тут делаешь?
Пьетро опустил взгляд.
— Не волнуйся. Я уже не стесняюсь. Можешь смотреть на меня. Что тебе нужно?