«Я» значит «Ястреб»
Шрифт:
Не сомневаюсь, что на него повлияло не сказанное мной, а то выражение лица, с которым я говорила. Высокая побледневшая женщина с растрепанными на ветру волосами и измученными глазами умоляла его, стоя на пристани и протягивая руки, словно в постановке «Медеи» на морском берегу. Наверное, глядя на меня, он почувствовал, что моя косноязычная просьба была не простым капризом. Что за ней стояло что-то очень важное. Некоторое время мы оба молчали.
«Хорошо, – сказал он. И когда увидел, что я не верю своим ушам, добавил: – Да. Да, я уверен, все будет в порядке».
Глава 6
Звезды в ящике
«Все тебе нипочем! – воздев руки к небу с выражением
Я знала, что воспитывать ястреба будет нелегко. Всем известно, что тетеревятники плохо поддаются дрессировке. «Дрессуре», как скажут специалисты. Кречета можно натренировать за несколько дней. В свое время мне удалось обучить ястреба Харриса за четыре. А вот тетеревятники нервозные, легковозбудимые птицы, и на то, чтобы убедить их, что вы не враг, уходит немало времени. Нервозность, конечно, не совсем правильное слово: просто дело в том, что их нервная система имеет повышенную возбудимость, потому что нервные пути от глаз и ушей, идущие к двигательным нейронам, отвечающим за деятельность мышц, имеют непрямые связи с соответствующими нейронами мозга. Тетеревятники нервозны, потому что они живут в десять раз быстрее, чем мы, и реагируют на раздражители буквально не раздумывая. «Из всех ястребов, – писал сокольник семнадцатого века Ричард Блум, – тетеревятник, несомненно, наиболее боязливый и робкий, по отношению как к человеку, так и к собакам, и ему требуются скорее ухаживания хозяйки, чем власть хозяина, ибо птица склонна запоминать любые случаи недоброго или грубого обращения. Но если отнестись к ней ласково, она проявит послушание и доброту к своему владельцу». Значит, доброта. Будем на нее рассчитывать и надеяться.
Доброта и любовь. Помню, имея массу времени по дороге домой, я размышляла о внезапном приступе любви, охватившем меня на причале. Она относилась к человеку, который держал птицу, испугавшуюся непонятного ей мира. Мне пришлось проехать много миль, неторопливо анализируя свои чувства, прежде чем я догадалась, что эта любовь была связана с отцом. В течение долгих недель после его смерти я сидела у телевизора и снова и снова пересматривала британский телевизионный мини-сериал «Шпион, выйди вон!» – несколько часов на зернистой шестнадцатимиллиметровой пленке семидесятых годов, мягкой и черной, в старой кассете VHS. Психологически мне было очень уютно в этих темных интерьерах, правительственных кабинетах, мужских клубах. Это была история шпионажа и предательства, которые всегда идут рука об руку. Медленная, как плывущий лед, и прекрасная. Но это был еще и рассказ о мальчике по имени Джамбо, ученике приготовительной школы в Квонток-Хиллз. О Джамбо-неудачнике. Тучный, близорукий, страдающий приступами астмы, он терзался из-за ужасного ощущения собственной никчемности и трагедии своей распавшейся семьи. Когда в школе появился новый учитель французского – горбатый, похожий на пирата человек по имени Придо, – Джамбо принял его за своего. За того, кто способен его понять. «Ты хороший наблюдатель, – сказал ему Придо. – Вот тебе, старина, мое мнение, причем совершенно бесплатно. Мы, одиночки, все такие». Но Джамбо не знал, да и не мог знать, что Придо был шпионом, что его больная спина – это последствия попадания русской пули и что у Придо имелись и другие раны – предательство друга и бывшей возлюбленной. Мир Джамбо был слишком мал, чтобы вместить такие вещи, но мальчик все равно чувствовал, что учитель потерял близкого человека. И Джамбо решил занять место этого человека, пока тот не вернется. Он нашел, как стать полезным. В фильме мне нравился Придо, нравился пейзаж вокруг школы – погруженные в туман горы, гомонящие в вязах грачи, матчи регби и белый пар изо рта у ребят на поле зимним утром. Эти картины стали местом действия многих моих снов, навеянных горем в ту весну.
То, что происходит с сознанием после утраты, понимается позже. Но уже смотря фильм, я почти знала, что Придо занял для меня место отца. Впрочем, на тех северных дорогах мне следовало бы еще понять, что после потери отца сознание не просто выбирает новых отцов из окружающего мира, но находит и новые «я», которые бы их любили. В первые недели,
Я начала беспокоиться. В ящике было слишком тихо. Я уныло заехала на очередную станцию обслуживания. Кристина побежала купить мороженого, а я присела на корточки перед дырочкой, проделанной для доступа воздуха в стенке картонного ящика. Поскольку мне в течение нескольких часов пришлось смотреть на залитый солнцем асфальт, мое зрение никуда не годилось. Я вообще ничего не могла разглядеть, да и не хотела, потому что ястреб, конечно, умер. И вдруг – Боже мой! – в ящике засверкали звезды.
Когда-то давно в художественной галерее я увидела чемодан – небольшой коричневый кожаный чемодан, лежавший на боку на белом столе. Это был самый обыденный предмет, какой только можно себе вообразить, и он вызывал некоторую печаль, словно его оставили здесь по дороге и забыли взять. Художник вырезал в коже маленькую круглую дырочку. «Загляните внутрь», – гласила приклеенная табличка. В замешательстве от того, что мне придется стать частью произведения искусства, я наклонилась, прильнула глазом к дырочке и от удивления вздрогнула. Снова посмотрела. И вдруг стала королевой бесконечного пространства, ошеломленной, восхищенной, глядящей на глубокий звездный покров, протянувшийся в бесконечность. Сделано было здорово: художник прикрепил к крышке и ко дну чемодана два зеркала с прожженными кислотой точками и осветил их гирляндой маленьких лампочек. Отражение пятнышек и дыр на стекле и светящиеся точки превратили внутренность чемодана в горящую огнями холодную вселенную, у которой не было конца.
Свернувшись на заднем сиденье машины и погрузившись в воспоминания о чемодане, я смотрела на звездное поле, которое открылось мне в темноте. Постепенно я сообразила, что это частички перьевой пыли, мелкие соринки раскрошившегося кератина, защищающего растущие перья ястреба. Эти пылинки отслоились от молодого оперения птицы и попали в случайные лучи света, проникшие сквозь щель в крышке коробки. Мои глаза и мозг вновь вернулись к действительности, и теперь я могла различить тусклое сияние полуосвещенной ястребиной лапы, лимонно-желтой, с когтями, и дрожавшие от страха еле заметные перья. Птица знала, что за ней наблюдают. Меня тоже затрясло.
– Она в порядке? – спросила, вернувшись, Кристина и откусила мороженое.
– В порядке, – ответила я. – В полном порядке.
Повернула ключ зажигания. И мы отправились дальше. Ястребов продают и покупают не одно столетие, ругала я себя. Конечно, птица жива. Семь часов езды – ерунда. Достаточно вспомнить торговцев ловчими птицами семнадцатого века, которые привозили диких ястребов французскому двору из самой Индии. А пятый граф Бедфордский, которому доставляли птиц из канадской Новой Шотландии и американской Новой Англии! Ряды ястребов с клобуками на головах, неподвижно сидящие на жердочках в трюмах деревянных кораблей. И мычание скота, который перевозили в качестве пищи для этих хищников. Мы ехали вперед, и я размышляла о тетеревятнике Уайта. Насколько его путешествие было хуже, чем это! Сначала из гнезда к немецкому сокольнику, потом на аэроплане в Англию, потом на поезде из Кройдона к сокольнику Незбитту в Шропшир, после этого к другому сокольнику в Шотландии как часть торговой сделки, которая, судя по всему, не состоялась, потому что птица была возвращена Незбитту. Передышка в несколько дней на просторном чердаке – и снова на поезд, на этот раз идущий в Бакингем, небольшой рыночный городишко с домами из красного кирпича, в пяти милях от Стоу. Там-то Уайт и купил ястреба. Сколько всего миль? По-моему, около полутора тысяч. И много-много дней пути. Я вообще понять не могу, как птица выжила.
Маленькие существа, отправленные в опасное путешествие. На первых страницах книги «Ястреб-тетеревятник» Уайт описывает ужасную дорогу своего только что оперившегося птенца: его вырвали из родного гнезда, засунули в корзину и послали в неведомые земли для обучения. Автор предлагает нам представить себе, каково было птице перенести такое, вообразить себя на месте молодого, сбитого с толку птенца, почувствовать жару и шум, сумятицу и ужас путешествия, завершившегося у писательского порога. «Должно быть, оно было смерти подобно, – писал Уайт, – но какая она, смерть, мы никогда не узнаем раньше положенного часа».