Я знаю ночь
Шрифт:
Стукнула входная дверь. Андрей вздрогнул. «Наверное, соседка пришла». По радио метроном отсчитывал секунды. Вечерние передачи еще не начинались.
Трое суток Петрова была на заводе. Сегодня выдали дополнительный паек — столярный клей. Как ни трудно приходится женщине, а все же мысли вертятся вокруг Нового года. Несколько часов осталось до 1942. Что он принесет?
Мария Павловна подошла к стулу. Вспомнила: покупали вместе с мужем, когда поженились. Она вздохнула и медленно опустилась на стул. В комнате было сумрачно. Под глубоко запавшими глазами женщины коричневые полукруги. Серые
Перед поездкой в деревню на этом стуле сидел ее муж. Он уехал и не вернулся — убили кулаки. Часто на стул залезала и падала с него маленькая Люда.
Деревянная вещь, а сколько воспоминаний вызвала. Немой свидетель радостей и горя в этой комнате.
Однако дров нет, и нужно чем-то топить: в комнате холодно, очень холодно. Мария Павловна положила стул на бок. Занесла секач за плечо и неумело ударила по ножке. Стул содрогнулся и закачался. Ножка согнулась, словно застонала от боли, но не сломалась. Мария Павловна еще раз ударила по ножке. Она затрещала и глухо стукнулась об пол.
«Богиня» сперва задымила, потом развеселилась и стала радостно гудеть на всю комнату, стрелять оранжевыми искрами. Мария Павловна поставила на печку кастрюлю с замерзшей водой. Секачом разбила на мелкие кусочки клей и половину бросила в кипяток. От сытного мясного запаха к горлу подступил комок. До тошноты поджимало живот.
Ложкой помешала в кастрюле и попробовала. Вкусно. Только соли нужно. Бросила щепотку. Снова попробовала мутную жидкость. Показалось — слишком густа, добавила воды. Когда в кастрюле снова закипело, взяла блюдца и разлила в них клеевой навар. Через полчаса ржавая жидкость стала походить на студень. Мария Павловна вспомнила о своем соседе. Взяла блюдце, вышла в прихожую, постучала в комнату слепого.
— Можно, — отозвалось за дверью.
— Здравствуй, Андрей Федорович.
— Мария Павловна! Садитесь... Только холодно у меня... Я сейчас протоплю, — он стал на колени перед кроватью, пошарил под ней и вытащил два полена.
— Это ваша Люда позаботилась. Забегала с девчатами из бытового отряда. Привет передавала. Просила не беспокоиться.
— Спасибо, Андрей Федорович. А я студень принесла. Из клея. С хлебом очень вкусно... Завтра — Новый год.
— Совсем забыл... Студень? Ну зачем от себя отрываете?
— Давай помогу растопить.
— Нет, нет... На заводе, небось, устали.
Андрей правой рукой прижал дрова к груди, левую выставил вперед. На коленях подобрался к печурке.
Мария Павловна давно не заходила к Бойкову. Комната все так же чисто убрана. Только стена, что к коридору, промерзла — иней почти на палец. На столе — законченная сеть, а на кровати — раскрытая посредине толстенная книга.
— Вижу, чисто у тебя... И читать не бросил.
— Сейчас грязь — страшнее немца. Дай поблажку лени, хоть раз не умойся, считай, что впустил смерть в дом... А к книгам еще больше пристрастился. В нашей библиотеке теперь, пожалуй, один я читатель. — Андрей сидел у печурки, изредка протягивал над ней озябшие руки. — Отвлекает чтение. — Повернул голову к соседке и спросил: — Как на заводе сейчас?
Мария Павловна глянула на худое, желтое лицо Андрея и закусила губу.
— Трудно... Ноги пухнут у многих. Некоторых токарей приходится поддерживать под руки, пока деталь точат... А ты зря не эвакуировался.
— Приглашал товарищ. Приезжай, писал, помирать вместе будем! Чудак! Помирать, — немного помолчал.— Воевать нужно... Сила в руках... Мне бы глаза...
«Все такой же настырный». Мария Павловна вспомнила, как в первые дни блокады во время тревог вел себя Андрей. Он выходил во двор. Взвизгивали «зажигалки» и тявкали зенитки, ревели самолеты и рвались ’снаряды, охали лопнувшие бомбы и тяжело падали стены каменных зданий. Город ожесточенно гудел, содрогался, словно пытался сбросить со своих плеч навалившуюся беду.
Женщины и дети выбегали из квартир и метались по двору от одной стены к другой.
А Бойков стоял в огромном каменном колодце, опирался на палку и, высоко подняв голову, слушал небо...
– Другие с глазами, да слепыми оказались, — вдруг сурово сказала соседка. — Бадаевские склады сгорели... Теперь — голод...
– Думал и я об этом. Как же так? Знали, что война будет... Знали, — Андрей замолчал. Мария Павловна ничего не ответила. Он заговорил снова:
— Можно было спасти продукты. Читал я, что под Зимним огромные подвалы. И в других местах... Туда бы запасы переправить вовремя. Видели, что немец идет на Ленинград...
Мария Павловна прервала его:
— Все видели. Все... Болтали много...
Заговорило радио. Передавали сводку информбюро о боях в Крыму, о наступлении наших войск под Москвой.
— Андрюша, милый, слышишь? — Мария Павловна' быстро подошла к Бойкову, положила руки ему на плечи.
Сколько прошло времени — час или пять минут? Маленькую холодную комнату заполнил голос из Москвы. Какой знакомый и уверенный. Кто это выступает?
— Мы знаем, что советские люди не успокоятся до тех пор, пока хотя бы один гитлеровец будет топтать священную советскую землю... Порукой нашей победы служат первые успехи советских войск на всех фронтах...
Мария Павловна все сильнее и сильнее сжимала плечи слепого. Он слышал над самым ухом приглушенный срывающийся шепот. Она повторяла слова говорившего. «Очень знакомый голос», — думал Бойков. Когда услыхал поздравление с Новым годом, узнал:
— Это — Калинин...
Андрей почувствовал, как теплая капля упала ему на висок. Женщина плакала. Беззвучно, словно боялась радостных и горьких слез. Он тронул ее за руку. Она припала к его плечу, и, глубоко вздохнув, зашептала:
— Дай бог, дай бог...
— Написать бы в Москву, — задумчиво проговорил Бойков.
— Ты о чем это, Андрей? — проглотив слезы, отозвалась Мария Павловна.
— По радио вот слыхал... Дети воюют... Мстят врагам на оккупированной территории... А у меня — слух. Один командир недавно проверил на звукоулавливателе. Говорил, что я смог бы справиться... К Михаилу Ивановичу обратиться бы...
Соседка не возражала. Зачем бередить рану. Зрение не купишь. А в армию слепого не возьмут — в этом была уверена...
В середине января Бойкова пригласили в городское общество слепых.