Ячейка 402
Шрифт:
«Ну что же… Дальше». Шла дальше, дышать и идти в парализованном очищенном воздухе стало легче. То и дело косилась налево, приводя себя в ужас морем, желанием – войти в него сейчас…Ничего не случится, только попробовать – как это? Если не ждать, пока обрушится сверху, а, сложив руки, скользнуть внутрь, поднырнуть под волну, и скатиться с её круглой спины, и дальше… С хитростью, с тактическим расчётом…
Из-за расчётов забыла снять одежду, но одежда и так была мокрой. Проскользнуть снизу успела в последний момент – ещё немного, и накрыло бы. Потянуло, как на верёвках, отходящей водой. Сознание отключилось.
Очнулась она ночью на неподвижном берегу, и его неподвижность странно сочеталась с тем, что он качался. Если глаза закрыты – сильнее, если открыты – слабее. Больше удивляло другое – тело. Её организм оказался прочнее. Он не разбился, не застыл. Синяки, дрожь – ничего не убивало, она могла идти дальше! Если бы она раньше знала, что такая прочная и гибкая. Если бы знала! Жизнь получилась бы совсем другой.
Идти дальше. Кости ныли, но не настолько, чтобы остановить её. Костёр всё равно не развести – всё мокрое. Ритм шагов. Тот же. «Главное – ни о чём не вспоминать». С опаской косилась на небо, но оно было чистым. Тихий плеск. Через несколько часов встало солнце. Сегодня солнце светило настойчиво. Она высохла. Местность изменилась, но изменения были неуловимы. Больше деревьев?.. Холмы…
Холмы, закрывающие горизонт, показались знакомыми. Она знала их, но с другой стороны. Секунда сомнения. Анна повернулась к морю спиной и пошла вверх, через холмы.
Она уже догадывалась, что увидит с вершины: замусоренную балку, отвесную землю в висячих корнях, речку-вонючку, недостроенный бетонный забор. Собирались ставить фабрику, лет двадцать назад, да грунт не тот. Слева – кладбище, перед ним свалка. А дальше – само село. Потом перелесок и поля.
Когда Анна разглядела крайний дом, желудок так стянуло голодом, что выступили слёзы. В этих местах она играла маленькая, до школы. Здесь жили родители. Две улицы буквой Г, заборчики, огороды, на которых уже работают. Куры, пачкающие дорожку серо-зелёными пятнами. Ничего не изменилось. (Теперь ясно, что за шум будил её иногда в детстве среди ночи, – это было море.) Наконец заглянет к родителям. Сады цветут. Наверно, скоро день рождения. Сколько ей будет? Не двадцать девять же. Можно вытащить любые цифры, наугад. Пусть будет тридцать четыре. Качелька всё та же на иве… Запах цветения – до обморока. Хоть ешь цветы. Голоса. Старалась идти незаметно.
А вот и её дом. Щурилась – солнце. От навязчиво-сладкого запаха цветущих абрикосов мутило, как от алкоголя. Сколько часов девочкой просидела на этой абрикосе! Как давно… как сейчас.
Стояла.
Проехал грузовичок с зелёным тентом, поднялась пыль. Чихнула. Сиплый звук мотора удалялся. Дорога вьётся далеко… Провела рукой по облупленному забору, за которым прятался дом – куда меньше, чем она помнила. Анна пошла вдоль забора, останавливаясь после каждого шага. Что родители делают сейчас? (Паутинка… Прошлогодний жёсткий стебель… Насекомое под ухом.) Снаружи окна блестели, в них отражались искажённые стволы и кроны, и не было видно, что внутри, в комнатах; одни гардины – там, где тень не позволяла стеклу бликовать. Дошла до конца забора, до следующего дома. Петух закричал на чужом дворе. Лёгкий ветерок пробежал по лепесткам…
Повернулась на скрип двери.
Лиля села, тот, что был с ней, сел рядом, кругами подошла девочка, взобралась к ней на колени. Лишь голову девочки можно было разглядеть за кустами, но Анна узнала бы Катю и не видя. Обманул-таки Рассохин – тихо засмеялась, не спуская с них глаз, а Лиля всё разговаривала с тем мужчиной, который оказался её мужем, и Катя всё теребила её, перебивала, и они не видели Анну, а потом замолчали, все трое. Но ей пора было идти – мимо обрыва, по брёвнышку над речкой-вонючкой, через многочисленные холмы, туда, где ожидало море. Она уходила всё дальше, улыбаясь всё тише и нежнее.
Эпилог
– Если я научусь прибавлять четыре и два, ты мне купишь кошечку… – бормотала Катя. «Ага», – соглашалась не слушая, глядя сквозь ветки старой абрикосы в небо, у которой цвет нежный, как и прошлой весной, как много вёсен назад, будто это всё одна весна – то уходит, то возвращается. И нежность неба оборачивалась тоской, тоска – летучей весёлостью, потом угасающей, тихой, как…
– Она куда ушла? – спросила Катя.
«Ага», – согласилась по привычке, но Катя нахмурилась.
– Пап, что мама этим ответом хочет сказать?
Он засмеялся так хорошо – вздрогнула, коснулась его руки, но тут снова Катерина зашипела прямо в ухо, попадая на мочку капельками слюны:
– Ты видела? Она здесь была! Я её видела. Она на тебя смотрела.
– Кто, Катёнок?
– Она меня любит, да. Она меня любила, как ты, поэтому меня привела к тебе. Куда она сейчас пошла?
– Не знаю, – бледнея, вглядывалась, но мешали кусты, цветы, ветки, листья. Не видно, кто за забором.
– Я думаю, она пошла обратно к морю, – спокойнее шепнула Катя.
– Зайчонок, откуда у бабушки здесь море? На море летом поедем.
Уже догадываясь, сняла дочку со своих колен.
– Посиди с папой минутку, хорошо? Я только гляну.
– Ты куда? Что случилось? – спросил он, поправляя очки.
– Я сейчас… Посмотрю. Там был кто-то.
– Мало ли, люди по улице ходят. Не пустыня. Или ты из-за Катёнка?
– Посидите, ладно?
Выбежала на улицу. Солнце проскальзывало по сухой дорожной земле.
– Подожди! Куда же ты! – прошептала. Бежала по дороге, дальше, к балке – ни единой души. «Почему ты не подождала меня? Почему?! Хоть словом перемолвиться, хоть увидеть, хоть услышать тебя. Я же всё помню. Катёнок увидел, а я нет. Куда я смотрела? Дура».
Солнце светило прямо в глаза – пекло, и ещё этот запах – абрикосовый цвет и бензин, от запаха тошнит, как при беременности. Через балку не шла. Знала, что никого не увидит. Возвращалась тихая, медленная, успокаиваясь с каждым шагом, забывая, кого, почему звала.