Яд в крови
Шрифт:
— Мы не ругались. Она говорит, что не может заниматься днем любовью. Но ведь раньше мы занимались и днем, и ночью. Она говорит…
— Господи, Дима, сейчас не время об этом. Срочно звони отцу. Он знает, что нужно делать в подобных случаях. А я позвоню…
— Я уже обзвонил всех наших знакомых. Я… — Дима спрятал лицо в ладонях и сдавленно всхлипнул.
Устинья заметила на столике рядом с телефоном пустую бутылку из-под коньяка и вторую, недавно початую. Она быстро плеснула на донышко пузатой рюмки грамм тридцать коньяка и залпом выпила.
— Возьми себя в руки. Прошу тебя, Дима. О, щарт! — невольно вырвалось
— У отца в кабинете. Но он всегда запирает кабинет, даже когда идет в туалет. У меня нет ключа.
Устинья быстро соображала. Обязательно нужно что-то делать… Она схватила Диму за руку и силой заставила встать с дивана.
— Одевайся. Позвоним отцу из вахтерской. Живо!
Случайное знакомство Славика с Серафимом (Иваном) переросло в большое мучительное чувство со стороны Славика и какое-то брезгливое, но вместе с тем непреодолимое влечение, которое Серафим испытал в первый же вечер их знакомства.
Он брезговал самим собой, что позволил Славику ласкать и целовать свои гениталии, а потом, повинуясь заложенному в недрах собственного существа пороку, сделать то, что им обоим очень хотелось сделать и после чего Серафим был близок к тому, чтобы выброситься из окна. Это оказалось мерзко, отвратительно, тошнотворно гадко, но физически доставило большое наслаждение. После этого Серафим долго лежал на кровати, раскрыв рот и устремив бессмысленный взгляд в похожее на голову античного сатира зеленоватое пятно на потолке.
Придя в себя от восторга, Славик облачился в свой замусоленный шелковый халат и, погремев несколько минут на кухне посудой, вернулся с подносом, на котором были маленькие чашечки с дымящимся черным кофе, тонкие ломтики белого хлеба, посыпанные тертым сыром, красиво разломленный апельсин в цветке из собственной кожуры и вазочка с тремя пестрыми гвоздиками. Он опустился на колени перед тахтой и осторожно поставил поднос на прикрытую нечистой простыней грудь Серафима.
Ночью Серафима била дрожь, а Славик, обложив его грелками и заботливо укутав одеялом, поил чаем с медом.
Утром они снова занялись «грехом», как мысленно называл их странное совокупление Серафим. На этот раз было так здорово, что Славик тоненько постанывал, а Серафим весь вспотел. Потом Серафим целый день спал. Проснувшись, вспомнил, что сегодня, кажется, какой-то православный праздник, посмотрел на часы, оделся за полторы минуты и бегом бросился в церковь.
Последующие двадцать дней его душа отчаянно боролась с плотью, но плоть всегда побеждала. И душа с каждым днем слабела, а плоть становилась смелее и сильней. Потом душа замолчала совсем, и Серафим превратился в некое подобие автомата, живущего исключительно ради того, чтобы Славик целовал и посасывал его «щекотунчик» или «елдунчик», которым он потом «шпокал» до изнеможения Славика. Оба здорово похудели и пребывали в каком-то угаре. Но никто из окружающих этого не замечал, потому что в начале шестидесятых в нашей стране мало кто воспринимал всерьез проблему «мужской любви». Большинство же из тех, кто знал, что она существует и при развитом социализме тоже, считало, что «голубых» следует сажать в тюрьму за одно то, что они «голубые». Но поскольку «голубизну»
В тот день Серафим проснулся от того, что Славик водил своей узкой женоподобной ладошкой над его волосатой грудью. Все до одного волоски как намагниченные поворачивались в ту сторону, куда двигалась Славикова ладошка. Серафиму было щекотно и приятно одновременно.
— Какое красивое колечко, — сказал Славик. — Я давно хотел спросить у тебя, но все как-то стеснялся. Мне и сейчас неловко… Скажи, Рафочка, это кольцо тебе подарила женщина?
— Да, — машинально ответил Серафим, вдруг вспомнив странную даму в шляпке с букетом цветов сбоку. Он не задумался над вопросом Славика, ибо женщины в его жизни ровным счетом ничего не значили.
— Скажите на милость, какая большая любовь! — Славик закатил глаза в притворном восторге и даже хлопнул в ладоши. — И ты с тех пор, не снимая, носишь его на своей шее?
— Да, — снова ответил Серафим, испытывая неловкость — ведь он, в сущности, присвоил себе то, что должно принадлежать Господу.
— Ах, она, наверное, очень красива и богата. Она подарила тебе эту очаровательную вещичку в знак своей пылкой и верной любви. Увы, мне не по средствам делать любимому мужчине столь дорогие подарки.
Славик всхлипнул не то притворно, не то всерьез — он сам еще этого не знал. (Он был весьма артистичной натурой, к тому же обожал импровизировать.)
Серафим почесал грудь, ибо волоски на ней пришли в настоящее смятение — Славик теперь быстро водил над ними обеими ладонями.
— Да, думаю, она богата. Сперва она дала мне двадцатку, а потом… это кольцо.
— Ах, скажите на милость! Он так клево отдрючил чувиху, что она готова была отдать ему и себя в придачу. — Славик всхлипнул уже всерьез. — А я-то думал, что у нас с тобой по-настоящему и, быть может, на всю жизнь. Ты знаешь, из меня могла бы получиться очень верная и добродетельная супруга. Но теперь у нас все в прошлом. Я не могу делить любимого мужчину ни с кем, а уж тем более с женщиной.
И Славик, откинувшись на подушку, разрыдался.
Серафим не знал, что сказать. Он только бормотал:
— Не надо, моя лапочка, не надо. Меня от женщин тошнит. Тошнит!
Он вспомнил пышные розовые ягодицы Иры и на самом деле ощутил позывы к рвоте.
— Но ты носишь ее кольцо на своей груди! Ты спишь с ним! — высоким капризным фальцетом воскликнул Славик. — Даже тогда, когда делишь ложе со мной, преданной тебе до последнего вздоха подругой!
— Ну, понимаешь, я должен был отдать его, потому что у этой женщины потерялся сын и она хотела, чтобы я…
Часа полтора продолжалось выматывающее душу обоих выяснение отношений. Славик весь покрылся красными пятнами, лицо Серафима, напротив, приняло землисто-зеленоватый оттенок. Наконец Серафим зажал в левый кулак кольцо и резко дернул вбок. Цепочка порвалась, оставив на шее Серафима красную полоску. Он кинул кольцо, целясь им в окно, но поскольку не был левшой, кольцо даже не долетело до стола, завалившись за одну из беспорядочных куч книг вперемешку с нотами и старыми журналами на польском языке.