Яд в крови
Шрифт:
Ему и в голову не могло прийти, что он действовал по ее когда-то успешно сработавшему сценарию.
В день, когда Толю выписали из больницы, Маша переехала к себе, предварительно оговорив с Димой условия своего возвращения. У нее теперь была отдельная комната, дверь в которую запиралась на ключ. Маша запиралась только изнутри — ей не хотелось, чтобы кто-то заставал ее врасплох.
Дима уже ходил на работу и тайком от отца начал потихоньку выпивать. Маша видела, что он страдает из-за ее отчужденности, но ничего с собой поделать не
Провожая Яна в Ленинград, она сказала:
— Как жаль, что мы с тобой росли порознь. Мы никогда не сможем быть настоящими сестрой и братом. Всегда нам что-то будет мешать любить друг друга родственной любовью.
Ян молча обнял ее за плечи, прижал к себе, поцеловал в лоб и долго смотрел в глаза. Они стояли так минуты две, чувствуя, как бьются их сердца.
— Тебе пора, — наконец сказал он, обжигая ее макушку своим горячим дыханием. — Думай обо мне, ладно? Маме скажи, что я буду звонить. Ты, наверное, вернешься к Диме? — почти утвердительно сказал Ян.
— Да. — Маша слабо улыбнулась. — Только, прошу тебя, не думай обо мне как о заложнице. Если бы я не вышла замуж за Диму, я бы успела натворить таких глупостей. Конечно, я и сейчас от них не застрахована.
Ян стоял у окна, глядя на медленно уплывавшую от него Машу. Когда она скрылась из виду, одним прыжком вскочил на верхнюю полку и, отвернувшись к стене, закрыл глаза.
Толя прожит у Соломиных больше месяца. За это время они с Машей виделись раза три и то всегда на людях. Накануне его отъезда в Плавни Маша приехала в свой бывший дом сразу после занятий и застала Толю одного — Устинья и Николай Петрович были на каком-то приеме, Женя взяла выходной.
Он заварил чай и накрыл на стол, прекрасно ориентируясь в набитом всевозможной посудой буфете. Маша размешивала в чашке сахар, то и дело исподлобья поглядывая на молчаливого и печального Толю. У нее сжалось сердце, когда она поняла, что расстается с ним надолго.
— Летом будешь купаться в реке, — сказала она и постаралась улыбнуться. — Раньше там была очень чистая вода. Ты не разучился плавать?
— Как будто нет, — серьезно ответил Толя. — Я заплывал ночами далеко в море, переворачивался на спину и смотрел на звезды. Знаешь, они были почти такие, как в «Солнечной долине». Только, мне кажется, там они были ближе.
— Да, они там были очень близко…
Толя поднял глаза от своей чашки и внимательно посмотрел на Машу.
— Ты позови меня, если что. Я брошу все и приеду, — неожиданного для самого себя сказал он и очень смутился.
И Маша не знала, куда ей деть глаза. Стало нечем дышать, и она расстегнула верхние пуговицы своей нейлоновой кофточки.
— У нас с тобой все равно ничего бы не получилось. Потому что я эгоистка. Ты сам когда-то это сказал.
— Никакая ты не эгоистка. Я был не прав. Прости.
— Нет, я всегда была эгоисткой да и, наверное, останусь. Но… понимаешь, мой эгоизм не распространяется на тех, кого
Она протянула через стол руку ладонью кверху, и Толя схватил ее обеими руками.
— Ты как наваждение. Я думал, это пройдет, но с каждым днем чувствую себя все слабей и слабей. И то, что я завтра уезжаю, тоже проявление моей слабости. Я ненавижу себя за это.
— А я тебя за это люблю еще сильней, — чистым звенящим голосом сказала Маша. — Но не так, как тогда, в «Солнечной долине». Сейчас это сидит где-то глубоко во мне, и я бы не смогла избавиться от этого чувства, даже если бы захотела. Но я не хочу. Я, наверное, грешная по природе.
И Маша лукаво улыбнулась.
— У меня еще никого не было, — тихо сказал Толя. — Когда я ушел из монастыря, я видел много женщин. Некоторые сами навязывали свою любовь, но я никогда не испытывал к ним желания. Зато я всегда его чувствовал, когда думал о тебе. И очень на себя за это сердился.
— Сейчас тоже сердишься?
— Да… Нет… Сам не знаю. Сейчас не сержусь.
Маша резко встала и почти силой вырвала свою руку из Толиных ладоней.
— Это было бы слишком пошло, — сказала она. — Я не позволю, чтобы то, чем я жила все эти годы, превратилось в обыкновенную интрижку. Прощай или до свидания.
Она сорвала с вешалки жакет и, выскочив за дверь, бегом бросилась вниз.
Анатолий Соломин уехал в Плавни ранней весной. Устинья вызвалась его проводить до самого места. Они долетели самолетом до областного центра, потом сели на теплоход — «ракеты» не ходили, ибо по реке плыли отдельные льдины и коряга.
Рано утром теплоход причалил к пристани возле той самой рощицы, где Устинья когда-то пасла корову. Они шли оттуда пешком, вещи подвез на двуколке Божидар Васильевич, который подался из бакенщиков в почтари.
Устинья без труда открыла замок флигеля, и на нее пахнуло запахом древесины и мышами. За домом присматривала жена Васильича, Татьяна, но печку топила редко. На веранде Устинья обнаружила аккуратно сложенный штабель поленьев, о стекла билась уже ожившая муха. В комнатах было чисто, просторно и даже уютно.
Устинья всплакнула, обходя вокруг того места, где когда-то стоял дом. Строители засыпали обгоревшую землю опилками, кто-то, наверное та же Татьяна, воткнул луковицы ранних нарциссов. Они вот-вот должны были зацвести. Устинья надеялась уехать отсюда до того, как зацветут нарциссы — невмоготу ей было видеть эту, напоминавшую о былом красоту. Даже снотворные и транквилизаторы, на которых последнее время жила Устинья, не могли усыпить ее память.
Толя в тот же день взялся за дело. Пока Устинья жарила на электроплитке принесенную Татьяной рыбу, затопил в доме печь, сходил к колодцу за водой, починил плохо пригнанную дверь. Они молча обедали на веранде — для начала апреля стояла невероятно теплая погода. Устинья смотрела на бледное и серьезное Толино лицо и думала о том, что ему здесь наверняка понравится.
— Останешься? — спросила она, наливая в граненые стаканы чай.
— Наверное, — не сразу ответил Толя. — Нет, даже наверняка. Здесь лучше, чем я себе представлял.