Яд
Шрифт:
Ольга отвернулась.
— Не все ли равно? Я погибла, — тихо сказала она.
— Да нет, нет! — чуть не крикнула Марья Сергеевна, и слезы ручьями побежали по ее щекам.
— Я погибла, — повторила Ольга. — Я знаю это теперь. Я подслушала свой позор… у этого чистого воздуха, у ночи, у тополей. И это не фразы. Пойми: мне ни разу не было стыдно, а теперь… Если это не пройдет, как же я буду жить теперь?
— Разве твой Борис знает? догадался?
— Я знаю! — чуть не крикнула Ольга, — я… Я знаю, как я низко пала, а подняться нет сил. Ты разве женщина? Ты голубь! И любовь, и все чувства твои у тебя
Маня плакала.
— Но ты знаешь все, Ольга. Прежде до замужества еще… помнишь? Да Бог с ней, с любовью, если от нее одни страдания! — Ольга вдруг выпрямилась.
— Так я тебе скажу, — глубоким, вздрагивающим голосом заговорила она, — за один день таких страданий я бы отдала всю твою жизнь с ее покоем и… сонным счастьем. Да, всю жизнь! Пусть это безумие! Сойти с ума, потерять голову от страсти, муки и ненависти, да разве это уже не жизнь? не счастье? Тебе не понять, но я… чем больше я страдаю, тем глубже наслаждаюсь. Видишь ли, меня… — она приостановилась, губы ее повело горькой усмешкой и одной рукой она сделала резкий жест.
— Меня отвергли. Ну, да. Мне даже прочли… мораль. И ты думаешь, я опомнилась? Ты думаешь, я почувствовала стыд, упреки совести и все, что в этом случае полагается? Хочешь знать? Я все забыла: стыд, гордость, я чувствовала только, что от горя и ревности я схожу сума, теряю последнее самообладание. Если бы ты знала, какая это мука — любить! Мука и счастье! Но, клянусь тебе, я не знала до сих пор, что я делаю зло. Я думала, что жизнью моей овладело несчастье, что не я гублю себя и семью, что не мне перед совестью отвечать за все, что произойдет от моей погибели. Я гибла с упоением. Я пила яд и каждая капля его разливалась по мне блаженным страданием.
Ольга тихо опустила голову и задумалась.
— Ты… яд? — еле выговаривая слова от ужаса, переспросила Маня. Ольга улыбнулась.
— Не бойся, не в прямом смысле: я не думала отравляться. Я сказала, что я пила яд в виде сравнения. И этот яд разлит всюду! Маня, скажи, разве я виновата, что душа у меня такая тревожная, что в жизни я хочу жизни и всего, что она может мне дать, и сладкого и горького, все равно! И разве прежде, до моего падения, я была хуже других? Разве я думала сложить всю душу, все силы на одну нелепую, позорную страсть? Боже мой! разве и у меня не было этой благословенной жажды труда, истины и вечной любви. С моей-то выносливостью и живучестью чувства, да возьмись я за настоящее живое дело!.. Нет, какое же для меня могло быть дело? Муж, как и все мужья, давал мне полную возможность распоряжаться своим временем по своему усмотрению, но оказалось, что я часто не могла найти свободной минуты: я ездила по знакомым, принимала у себя, придумывала и примеряла новые туалеты. Чаще всего и больше всего я слушала музыку и сама занималась ей. Ах, эти звуки! сколько в них злой и неотразимой силы. Когда сидишь праздная и скучающая, с пустотой в душе и в мыслях, и вдруг хлынет этот звуковой поток… Оглянешься и не узнаешь себя и других… Звуки говорят о какой-то опьяняющей неге; горе ли, счастье ли, все полно поэзии… Слушаешь и сердце щемит от тоски по этому счастью и этим страданиям. А в действительности: мелочи, будни, болезни… Счастье и страдание! Если преступно искать их в жизни, зачем будить тоску по ним?
— Но все это еще может пройти, — горячо заговорила Маня, — еще ничего не погибло. Ты сама призналась…
— Что может пройти? — грустно спросила Ольга. — Любовь? Может быть. А если не пройдет другое? Ты посмотри, — тихо сказала она и жестом, полным тоски, протянула руку к саду, — ты послушай… Или твоей голубиной душе ничего не говорят ни воздух, ни небо? Ты в дружбе с ними, а мне… мне кажется, что я недостойна дышать таким чистым воздухом, кажется, что среди тиши и святости природы моя душа, все мое я, одно позорное пятно. Чувствовать себя в разладе со всем, что чисто и свято — это наказание выше всего.
Маня слушала Ольгу, глядела на нее и плакала.
— Бедная моя! бедная! — говорила она, зарываясь головой в ее колени. — Неужели, Оленька… неужели он тебя не любил?
Ольга вздрогнула и глаза ее блеснули из-под ресниц.
— Неужели не любил? тебя? — лениво повторила Маня. — А ты писала ему? Хуже всего, опасней всего — письма. Ну, я все-таки рада, что ты осталась честной женой. Ты так напугала меня!
Маня нашла удобное положение в коленях подруги и замолчала.
— Ты спать хочешь? — холодно, почти злобно спросила Ольга. Маня сладко зевнула.
— А ты? — ответила она вопросом.
— Праведница! — горько усмехнулась про себя Ольга Владимировна. И вдруг ей стало ясно, что приезжать сюда ей было не зачем, что все здесь: и белокурая голова подруги на ее коленях, и воздух, и озябший сад, и застывшее небо, все было для нее далеко и чуждо. Чуждо ей было и то настроение, которому невольно поддалась она, и стыд, и раскаяние… Все было ей чуждо и враждебно.
— Я озябла! — сказала она и стала приподниматься, Сонное, заплаканное лицо Мани ласково улыбнулось ей; в окно потянуло сыростью и свежестью ночи.
— Им я дала право судить меня! — с злобной запальчивостью сказала себе Ольга, смешивая в одном чувстве враждебности улыбку подруги с безмятежным спокойствием ранней весенней ночи. Она быстро захлопнула окно, и тогда, как бы вступая вновь в свои права, зажглось в ней знакомое жуткое, жгучее чувство. Кровь прилила к голове.
— Голуби! — хотелось ей крикнуть всему окружающему, — а так любить, как я, вы умеете?
Позже она лежала в своей постели и глядела перед собой широко открытыми глазами. Ночь, с ее свежестью и ароматом, осталась за окном; в комнате было тесно и душно, и только в щели ставней проникал бледный, холодный свет.
Ольга вдруг приподнялась, села и закрыла лицо руками.
— Ну, что же… судите меня! — мысленно говорила она кому-то. Судите… Я виновата, я несчастна и никуда, никуда не уйти мне от этого безумия! Боже мой! Дай мне искупить мою вину! дай мне умереть! Только не отнимай у меня, не отнимай моей… любви. Я не хочу!
И она уже не думала о том, что подсказали ей ночь, воздух, тополи… То, что в порыве стыда и раскаяния она назвала позором и гибелью — вновь казалось только счастьем. Яд действовал.