Ядовитая боярыня

Иволгина Дарья

— Кто сжег столицу?

Послышались подкупленные голоса, давно ждавшие этого вопроса:

— Бояре Глинские! Мать их, княгиня Анна, вынимала сердца из мертвых, клала в воду и кропила ею все улицы, ездя по Москве! Вот причина великого пожара!

Были люди, которые не верили этим россказням, но молчали и они — Глинских никто не любил. Сын княгини Анны Юрий стоял на Кремлевской площади, в кругу бояр. Он был потрясен нелепым обвинением и бросился искать убежища в церкви Успения. За ним следом вломился в храм Божий разъяренный народ. И осквернилась Москва

неслыханным дотоле злодейством: мятежники в святом храме убили дядю государева, а затем разграбили имение Глинских и предали смерти их слуг и детей…

А царь опять был в Воробьеве. Туда-то и явился новгородский поп именем Сильвестр. Он приблизился к молодому царю, подняв угрожающий перст, — сам похожий на ветхозаветного пророка, явившегося обличать пороки царя. Громко возгласил Сильвестр: «Суд Божий гремит над главой царя легкомысленного и злострастного! Огнь небесный испепелил Москву; Сила Вышняя волнует народ и льет фиал гнева в сердца людские!»

Раскрыв Священное Писание, Сильвестр прочитал для Иоанна Божьи слова — правила, данные Вседержителем царю земному. Бесстрашный иерей заклинал молодого государя быть ревностным исполнителем сих уставов.

Говорят, Сильвестр сумел вызвать перед царскими очами некое страшное видение, чем потряс его чувствительное сердце. Произошло чудо. Иоанн преобразился. Обливаясь слезами, он протянул руки к вдохновенному наставнику и властно потребовал от того: «Дай мне силы быть добродетельным!» И в тот ж миг получил эту силу.

Смиренный поп, не требуя для себя ни высокого имени, ни богатства, ни чести, занял место у трона и стал другом царя на долгие годы.

Первая тень пробежала между Иоанном и Сильвестром только в 1553 году — как раз незадолго до того, как брат Лаврентий, оседлав коня и усадив у себя за спиной плачущего Животко, помчался в Новгород на зов своего брата Флора.

После взятия Казани Иоанн, вернувшись в Москву, сильно занемог. Дивного в том ничего не было — ратные труды дались ему нелегко, а последствия их, хоть и победные для Русского государства, были тяжелы для человеческой души. Осталась песня — бродила по дорогам вместе со странниками, вроде тех, что повстречались Вадиму с Флором:

Казань-то город во крови стоит, Казанка-то речка кровью протекла, Мелкие ручьи горючими слезами, По лугам да все волосы, По горам да все головы, Да все головы разноличные…

Рассуждая, что в животе и смерти волен Единый Бог, больной царь пожелал, чтобы двоюродный брат его боярин Владимир Андреевич и прочие бояре целовали крест на верность сыну его Димитрию. Царевичу не было от роду еще и году, и бояре боялись, что властью завладеют Захарьины, ближайшая родня царицы. Поэтому многие из бояр пожелали посадить на царство Владимира Андреевича и не желали целовать крест Димитрию.

Сам Владимир Андреевич разделял это

мнение. Так возникла боярская смута. Поднялся шум, крики, зазвучали укоризненные речи, посыпались даже бранные слова. В выражениях в ту эпоху не стеснялись даже при царском дворе. Иоанн слышал всё это, но был бессилен, потому что лежал как пласт и едва мог шевелить языком. Куда больному перекричать дюжины здоровых луженых глоток!

Однако смятение понемногу улеглось, бояре одумались и за два дня присягнули Димитрию, а Владимира Андреевича принудили дать клятву силой.

Хоть Сильвестр и не буянил вместе с остальными, однако исполнил царскую волю неохотно и сердцем был за князя Владимира Андреевича. Он недолюбливал царицу, а пуще того — ее братьев, которые везде, где могли, ему досаждали.

Добра из смуты, как водится, не вышло никакого. Государь Иоанн Васильевич выздоровел, а ненависть к боярам еще пуще укрепилась в его сердце. И на Сильвестра появилась у царя горькая досада.

После того, как болезнь оставила Иоанна, он по обыкновению отправился по монастырям на богомолье. И в одном из таких монастырей нашел Иоанн себе нового собеседника — инока Вассиана, старого доброхота своего отца Василия. Царь зашел к нему в келью и начал говорить с ним, а в разговоре спросил: «Как мне царствовать, чтобы великих и сильных мира сего держать в послушании?» Вассиан по своей старинной злобе к боярам отвечал: «Ежели ты, государь, желаешь быть самодержавцем, то не брал бы ты себе ни одного советника мудрее себя самого».

Это злое слово пришлось царю по душе, и Сильвестр, который порядком ему прискучил своей твердой волей и уверенной манерой едва ли не приказывать государю, сделался для Иоанна как будто чужим.

* * *

Дорога до Новгорода была наезженной, ночевать остановились в хорошо знакомой корчме, а наутро опять в путь. И вот увидел Лаврентий впереди себя на дороге странного человека: шел он, размахивая головой при каждом шаге — то влево, то вправо, руками по воздуху загребал, точно плыл, и разговаривал сам с собой.

Осадив коня, поехал Лаврентий рядом с безумцем. А тот услышал, что кто-то поблизости есть, остановился и обернулся. И увидел Лаврентий молодое лицо, озаренное веселой, радостной улыбкой.

— А здравствуй, добрый человек! — закричал этот незнакомец и бросился бежать к Лаврентию.

Он улыбался и улыбался, но радость вдруг исчезла из его глаз, запрыгал в них испуг, и губы задергались.

— Кто ты? Кто ты? — закричал он, точно курица закудахтала. — Откуда ты? Куда ты?

— Тише, тише, — молвил Лаврентий, наклоняясь к нему с седла. Животко за его спиной сжался, затих. Испугался мальчишка безумца.

— Кто ты? — снова закричал незнакомец. Теперь улыбка на его лице напоминала оскал.

— Я — брат Лаврентий из Волоколамского монастыря, — сказал Лаврентий. — Слыхал о монастыре преподобного Иосифа?

— Я… Иосифа? — залопотал безумец и затряс головой. Слезы покатились из его глаз. — Кто я? Кто я? — повторял он бессильно.