Ядовитая боярыня

Иволгина Дарья

Что звали скомороха — понятно: у людей радость, охота попеть самим и послушать песни, новые и старые, охота поглазеть на представление. Что приглашения эти делались втайне, без особых разговоров, — тоже объяснимо. В очередной раз скоморохи на Руси были запрещены.

Два года назад, весной, на Москве прошел большой церковный собор, созванный по воле благочестивого царя Иоанна, озабоченного состоянием церковных дел. И участвовали в нем не только церковные иерархи во главе с митрополитом Макарием, но и боярская дума.

Назвали собор Стоглавым, и Харузину представлялось: сидит стоголовое

чудовище, качает митрами епископскими и боярскими шапками, спорит, судачит, что-то там решает… Но — нет, «Стоглав» и есть сто глав, по числу главок в итоговом документе, который именуется на церковном языке «Деяниями собора». Преимущественно эти главы состояли из вопросов царя, подробных ответов на них, а также соответствующих постановлений.

Главная идея этого собрания высоких духовных лиц прежняя, традиционная: искоренить ереси и народные суеверия, укрепить «благочиние» (чтобы в церковных книгах не было ерунды написано). Кроме того, царь Иван настаивал на том, чтобы попы получали богословское образование. Здесь, по рассказу Лаврентия, между царем, его приближенными и духовенством была полная гармония и единомыслие.

А разномыслие началось, когда заговорили о проблеме монастырского землевладения. Сам царь под влиянием некоторых своих приближенных из так называемой Избранной рады — и, прежде всего, добродетельного священника Сильвестра, настоятеля Благовещенского московского собора, склонен был поддержать «нестяжателей». И все же в целом возобладало мнение «иосифлян», последователей преподобного Иосифа Волоцкого (того, что Волоколамский монастырь основал). Иосифляне привержены были идее сильных и самостоятельных монастырей. К их числу принадлежал и брат Лаврентий — хотя его мнения, естественно, никто не спрашивал. Земная Церковь — не торжествующая, как Небесная, а воинствующая; ей для правильной борьбы с земными неустройствами нужны деньги. Сирот накормить — хлеб потребен. Сирых приютить — кров над головой надобен. А откуда их взять, если ничего не иметь?

Стоглав ограничился тем, что запретил монастырям основывать новые слободы в городах, а на прежнее их имущество не покусился.

В ста разделах «Деяний соборных» нашлось место не только для богословских споров с различными еретиками, которые не только Европу многострадальную сотрясали, но и в России ухитрялись прокопать узкие червячьи ходы; говорилось там и о различных не вполне пристойных житейских обычаях (таких, к примеру, как скоморошьи игрища, брадобритие или употребление в пищу колбасы). Одни отвергались как безнравственные (Харузин с Вершковым не без удивления узнали, что безбородость способствует содомскому греху), другие — как откровенно-языческие.

И, поскольку различные выдержки из «Деяний» Стоглава рассылались по городам и переписывались — это поощрялось, — в доме запасливого Флора нашлась краткая запись, и Харузин, «послушник» Лаврентия, охотно ее нашел, принес и начал разбирать вслух для всех собравшихся:

«В мирских свадьбах играют глумотворцы и смехотворцы, и бесовские песни поют; и как к церкви венчаться поедут, священник со крестом будет, а пред ним со всеми теми играми бесовскими рыщут, а священники им о том не возбраняют и не запрещают. О том запрещати

впредь великим запрещением!

Да по дальним странам ходят скоморохи ватагами многими и по деревням у крестьян сильно едят и пьют, и из клетей животы грабят, а по дорогам людей разбивают…»

— Разве это про нашего Недельку написано? — рассердился Харузин, откладывая «бумагу». — Когда это он животы грабил и людей по дорогам разбивал? Его самого разбили….

Флор всхлипнул неожиданно, как ребенок, которому напомнили о случившемся горе.

Харузин осекся.

Он все время забывал, насколько эмоциональны здешние люди. Смеются и плачут от души, от всего своего естества. Пришла беда — льются слезы, и никто их не останавливает. А если им что-то по сердцу пришлось — хохочут.

«Может, это у русских от монголов еще осталось, — подумал Харузин. — На востоке вообще люди другие. И чувства у них по-другому выражаются. Вот тебе и загадочная русская душа…»

— Речь не о том, кто у кого воровал, — рассудительно произнес брат Лаврентий, — а о том, что скоморошьи игрища запрещены. И потому Недельку приглашали без большого шума. Так что придется нам поискать, где он побывал, на чьем дворе.

— Я знаю, — сказал Животко и шмыгнул носом. — То есть, — заторопился он, — я думаю, что знаю. Он меня с собой не брал. «Тебе, — говорит, — там нечего делать, там все перепьются и будет безобразие…»

— А разве ты с ним прежде не бывал там, где перепивались и устраивали безобразие? — удивился Флор. — С чего такая застенчивость?

— Мы-то бывали, но тут ему что-то вовсе не понравилось, — объяснил Животко.

— Говори толком! — рассердился Флор.

— Ну… Срамота… — стал ныть Животко, отводя глаза в разные стороны. Косил он устрашающе, умел сделать один глаз совсем белым, а другой закатить куда-нибудь наверх и дико глянуть.

— Я тебя бить, Животко, буду, — обещал Флор. Куда только чувствительность подевалась! — Твоего отца и благодетеля, как собаку, на дороге убили, а ты темнишь и говорить не хочешь… Что тебе известно? Почему он тебя с собой не взял?

— Там бабы были… — сказал Животко.

— Ты что, баб не видал? — рассердился окончательно Флор и показал мальчику кулак. — Он что-то подозревал, Неделька? Полагал, что опасно будет, и поэтому тебя дома оставил?

— Ну… — Животко вздохнул и разом перестал косить. — Отпусти, Флор Олсуфьич! Ну, отпусти, Христом-Богом умоляю, и кулак убери…

— Уберу, если всю правду расскажешь, — обещал Флор.

— Скажу… А ты не прибьешь? — опять засомневался Животко.

— Да когда тебя били, Ирод? — вопросил Флор.

— Ну… случалось, — уклончиво молвил мальчик и на всякий случай отошел подальше. — Неделька меня дома оставил… потому что… потому что я… Я из каморы преснечики схитил и забелки выпил… ну, те, что хозяйка оставила… господину Флору на утреннюю трапезу… А Неделька это видел, ну и за татьбу прибил. И дома оставил. А там пир был горой, он говорит, и подавали всякого, и схабы, и цаплю под зваром, и вологи…

— А, вот куда молоко-то подевалось! — закричала Гвэрлум. — А я себя дурой считала! Думала, вылила по ошибке или забыла… А это ты, как барсук, по кладовкам шаришь!