Ядро и Окрестность

Масленников Владимир

Мама была дома, готовилась к ночной смене. Он вывалил перед ней на табуретку горсть рассыпанных денег. Ее лицо оживилось. Максим наблюдал за переменой выражения. Она смотрела на яркую чеканку и видела мелкое чешуйчатое золото. Лицо стало совсем простым и даже наивным. Максим почувствовал боль за нее, ведь даже он понимал, что это пустое. Голая лампочка на проводе в матерчатой оплетке, кровать, на которой она только что спала, плитка с перегоревшей спиралью на полу перед дверью, утюг из литого чугуна. Все говорило о том, что живут они не в золотом, чем казались эти деньги, и не в медном, чем были, а в веке железном. Она отняла руку от сверкавших под лампой монет. Максиму показалось, что время, которое свободно течет

через все, как прозрачный газ, но может и сгущаться, как сжатый воздух, на самом деле ходит, как маятник, туда и сюда, становясь поочередно то невидимкой, то осязаемой вещью. Маятник имел длинный шток, большой круглый выпуклый диск внизу из светлой бронзы и завершался копьевидным наконечником. Он был заключен в футляр напольных часов. Часы украшали помещение центральной аптеки, куда Максим заглядывал, чтобы перенестись на минуту в девятнадцатый век, каким он его себе представлял: если не медный, то, по крайней мере, бронзовый, как этот диск и безделушки у Дерисов, вывезенные ими из буржуазного Львова.

Мать Максима работала в закрытой столовой. К ней присмотрелись, сделав ответственной за столовое белье и посуду. Крупные вещи боялись выносить за дверь, а ножи, вилки и ложки исчезали. Пришли с проверкой, обнаружили недостачу и отстранили ее от работы. Зарплата матери кормила двух детей и бабку. Сама она днями пропадала на производстве, там же и обедала. Не деньги были в предмете, как теперь говорят. Домой она регулярно приносила в чистых белых салфетках булочный хлеб, рассыпчатый смазанный маслом рис и даже иногда мясные котлеты. Дерисы, жившие через фанерную переборку, лучше одевались, но никто из них не пробовал свиной отбивной. Марье Петровне всегда удавался суп. Его запах проникал сквозь щели перегородки, но это был аромат свеклы и капусты, лука и зелени, не мяса. И вот все изменилось. Бабушка размачивала ему сухарь из старых запасов, сделанных ею же на черный день. Пузатая наволочка висела на гвозде. Все лишние куски она, просушив, складывала туда, наученная вечной нехваткой.

Максиму пришло в голову искать деньги на улице. Встать на углу и просить милостыню он не решился, вдруг кто-нибудь из знакомых случайно пройдет мимо – стыда не оберешься. С изумлением для себя обнаружил, что нищие исчезли из города. Их фигуры чья-то рука незаметно убрала с глаз. Это могло произойти только ночью, подумал он, иначе все бы заметили. Просто искать совсем не глупо, убеждал он себя. Никто ведь не догадается, чем ты занят.

После школы он, уже не заходя домой, отправлялся на поиски. Улицы его не привлекали. Они открыты взгляду. Любой идущий сзади прохожий тут же подберет выпавшую из кармана бумажку. Шел в парк, там деньги, сметаемые ветром, должны были прятаться под скамейками или в укромных местах, так ему представлялось. Он бегло осматривал газоны, шевелил концом ботинка холмики мусора, надеясь найти в их глубине заветную бумажку. Его неизвестно почему постоянно тянуло в тень к подножию кустарника. Казалось, деньги лежат именно там, где он еще не побывал, одинокие, забытые. Молча зовут его к себе, надо только услышать их голос.

Сестра поступила по-своему. Она уже расставалась со своей девчачьей природой. В ней проглядывало особое существо. У Максима стрелка компаса раскачивалась, не зная, где остановиться. Он жил не совсем твердо, а сестра как будто чувствовала магнитное поле Земли. Временами это ощущение приходило и к нему. Он забирался на крышу сарая и, уткнувшись в книгу, путешествовал по белу свету. На улице оно пропадало.

Пенс с Котиком жили через три дома.

– Пойдешь с нами на склад бутылок? – сказал Котик.

– Зачем?

– Мы полезем через глухое место, там колючка. Ты не сможешь. Будешь стоять на «атасе».

Максим не думая согласился. Ему хотелось окунуться в настоящее приключение. Его друзья не сидели на крыше, но с ними всегда что-то происходило.

Он стоял ночью под кирпичной стеной склада. Пустые молочные бутылки, которые везде принимались, падали вниз на рыхлый снег. Он подбирал и укладывал их в рогожный мешок, стараясь не звенеть стеклом. Свет, идущий от снега, превращал бутылки в фигурные тени, а его самого в гнома.

Загавкала собака, они скатились с крыши и, подхватив готовый мешок, бросились наутек. Котика через год посадили за ночную проделку, но дали немного – он шел по малолетке. Дерне читал Максиму его письмо из зоны. Максим не сомневался, что начало письму было положено той ночью.

Сестра придумала свое. Во дворе их дома стоял погреб, сверху лежал насыпной слой земли. Петр Иванович, сторож, каждую весну готовил этот клочок под рассаду, а сторожиха, его жена, поливала и приглядывала. В конце июля с кустов свешивались крупные зеленые, как малахит, помидоры. Каждый плод красив. Но им предстояло еще обратиться в пылающие оранжевые ядра. Толстые волосатые стебли пытались их удержать, одновременно наливая тяжестью. В книгах говорилось о звездах, будто каждая тоже солнце. Он задавался вопросом о могучем стебле, на котором они созревают и, созрев, падают, набитые семенами жизни. Тут он останавливался, стараясь себе их представить сквозь ослепительную сетку лучей. У спелого яблока зерна просвечивали в глубине, у помидора никогда. Может быть, ветви Млечного Пути отходят от стебля или сразу от корня, как у некоторых тропических растений.

Сестра выбирала самые крупные ядра, по одному с куста, чтобы сторожиха не заподозрила, и ела их с солью. Потом он узнал, что в помидорах много всяких полезных веществ и есть даже белок, но люди едят для сытости хлеб, а помидоры ради вкуса. Если нет сытости, зачем же вкус. Она догадалась о белке. Скорее всего, потому, что в этом ей помогло магнитное поле, которое Максим еще слабо чувствовал. Деньги он все-таки нашел. Красную десятку. И не в глухом закутке, а несколько сбоку от лавки. Ее не подобрали, так как в парке днем было совсем пусто.

На другой день мать восстановили на работе, удержав из зарплаты недостачу. На проходной из военного городка, где находилась столовая, иногда останавливали, проверяя, кто что несет. На всякий случай она пошла кружным путем. В сумке кроме риса и котлет были пластинки сыра, порционное сливочное масло, копченая колбаса, нарезанная тонкими кружками, и даже печенье. К колбасе, нашпигованной салом, он относился благоговейно. Сам ее вид говорил о чем-то необычном и редком. В магазине выбрасывали дешевый ливер, народ брал его в приступ.

Бабушка подрабатывала шитьем. Через ее руки текли самые разные ткани. Он невольно сравнивал с ними пищу. Например, ситец, сатин и бязь – это одно, шерстяные вещи – совсем другое. Она говорила бостон, но это из другого времени, в котором жила давным-давно. С еще большим чувством упоминала креп-жоржет, некая особая ткань, которую принято надевать к дорогому застолью или на танцевальные вечера. Копченая колбаса стояла вровень с бостоном и даже с желтой китайской кожей, однажды мелькнувшей на улице, а креп-жоржет – с маслом, печеньем и сыром.

Все это добро предназначалось для летчиков. Они осваивали реактивные машины, пронзающие небо иглой. Тонкая струя вырывалась из хвоста и тянулась, как нить. Он задирал голову, пытаясь сообразить скорость, но самолет, появившись, очень быстро зарывался в синеву. Как жаль, что застал войну ребенком, думал Максим про себя. Человек, сидящий за штурвалом, находился внутри снаряда, как будто выброшенного в небо из жерла огромной пушки. Он, конечно, и сам превращался в снаряд. Нельзя оставаться прежним, сливаясь с реактивной иглой. Она сжимает мысли и чувства, требует такого же энергичного тела, как колбасное сало, и не менее твердого, чем сама колбаса, которую надо долго жевать, перетирая зубами, перед тем как отправить в желудок.