Ядро ореха
Шрифт:
5
Километрах в трех от болота, где трудилась артель Ардуанова, на поросшей плакучими ивами излучине реки Зырянки три человека удили упорно рыбу.
Расстелив под себя дорожную шубейку, плотно сидел Сагайкин, в кожаной потертой фуражке, ощетинясь седыми в желтой кайме усами, закинув крючок с наживой, набил туго трубку, разжег. — И голосом, резкостью своей наводящим уныние и тревогу, сказал:
— Татарва поднялась, чуете?
— Тайги не знают, нехристи... — сплюнув через плечо, сказал Шалага, с виду беспечно молодой парень. — День повкалывают, два, а потом — аллюр три креста.
— Зелен ты еще, Петруся!
— Ну и чего?
— Молод ты очень. Сам и мозгуй отсюда. Понял?
— Хэк, шутник, как тут не понять? Ты, господин Сагайкин...
Сагайкин сверкнул белками на Шалагу:
— Брось кривляться, гнида! Какой такой я тебе господин? Секретарь постройкома товарищ Сагайкин! Понял?
Шалага ухмыльнулся необидчиво, скорее даже обидно для Сагайкина:
— А мне одинаково: что товарищ, что господин! Обое начальники. Только вот я, Ксенофонт Иваныч, одного не могу уразуметь: отчего ты, товарищ секретарь постройкома, заладил через слово — понял да понял?
— Как же прикажешь ладить?
— Надо бы говорить — сумел ли я объяснить толком?
— Глупо. Впрочем, какая разница?
— Когда ты говоришь: понял? — выходит, что считаешь ты себя за умного, а меня за дурака. А ежели говорить: сумел ли я объяснить? — выйдет: ты, господин-товарищ, дурак дураком, а я парень ничего так, почти прохвессор.
Сагайкин молчал, потягивая из трубки, сопел, потом вдруг, тряся усищами, захохотал.
— Знаешь, Шалага, представил я те еще времена и твое глупое тарахтенье тоже. Тогда начальство тебе умничать не позволило б. Врезали бы тебе промеж ушей плеткою, и ты бы заткнулся живо. Знал бы тогда, кто умный, а кто дурак! Сумел ли я объяснить?
— Ну, — сказал Шалага терпеливей прежнего. — Это в те времена, Ксенофонт Иваныч. Они же, как звестно, — тю-тю.
— Ладно, хватит, подурачились достаточно... — Сагайкин стал серьезен и жесток. — Смеяться будем, когда время наше придет. — Оборотился потом к третьему, который сидел безучастно от них в сторонке, нахлобучив войлочную шляпу, завернувшись — в кожанку, взирал с лицом тусклым и неясным,на чуть покачивающийся поплавок: — А ты что затих, Шакир?
Тусклый пошевелился, выдернул из воды крючок и, наживив его розовым червем, бросил обратно в реку. Неспешно и глухо проговорил:
— Погожу я пока, Ксенофонт. Может, и щуку вытащу.
6
Когда бригада Ардуанова вернулась с торфяного болота на обед, встретили ее сразу двумя новостями. Первая из них — на стене столовой, временно устроенной в амбаре Строгановых, висел длинный, выполненный на красном материале плакат: «Привет ардуановцам, первым начавшим великую стройку!»
Плакат был начертан на русском и татарском языках, что само по себе очень порадовало артельщиков. Они и принялись шумно переговариваться, делиться нахлынувшими впечатлениями; несмотря на сильнейшую, от тяжкого труда на болоте, усталость, души их воспрянули.
Вторая новость тоже оказалась приятной: на Родовой горе артель Павла Громова начинала ставить просторные бараки. А переселяться из землянок первыми выходило тем, кто даст больше кубиков земли, то есть лучшим землекопам.
Об этом сказал секретарь
— Мы не ошиблись в грузчике с Волги Мирсаите Ардуанове. Он со своей артелью показал пример всем, кто приехал сюда на стройку. Те болтуны и саботажники, которые много требовали, но не работали, остались при своем интересе. Поздравляю вас, товарищи ардуановцы, желаю успехов и дальше. Лентяям и прогульщикам, в общем, тем, кто мешает строительству социализма, нет и не будет среди нас места.
Сагайкин подошел к Ардуанову, скромно и тихо сидящему за столом, пожал ему крепко громадную руку. И Мирсаит-абзый почувствовал, какая жесткая хватка в ладони товарища секретаря постройкома, подумал облегченно: «Кажись, твердый человек, хорошо будет с ним работать».
Артельщики же после слов Сагайкина, за столами, покрытыми белоснежными полотняными скатерками, под зажигательным взором командарма Ворошилова, чей портрет в красивой раме светился с темной стены, почувствовали себя как на празднике, стало им весело и надежно; а в тарелках перед ними вместо надоевшей овсяной болтушки дымилась вкусно мясная наваристая лапша.
От такого настроения, впрочем, долго за столом рассиживаться не стали, поев быстро и плотно, пошли они прямиком на свою работу. Снижать после обеда темпы очень не хотелось, но на сытый желудок работалось плохо: лопаты мелькали уже не так быстро, как поутру, истомная вялость сковывала досадно движения. К тому же из-за отсутствия холщовых рукавиц ладони у многих покрылись светлыми водянистыми волдырями; молодых скрутило в пояснице. Сдаваться было нельзя, невозможно: и работали, стиснув зубы, перетянув туго усталость поясами. Когда, с притупившимися лопатами на плечах, вышли они в дорогу домой, солнце уже катилось красно за Усольские черные леса.
Поужинав, решили по землянкам сразу не расходиться: промокшие насквозь ноги прели под влажной коркой портянок, дышали потом и грязью, оттого надумали пойти всей артелью на реку Зырянку, искупаться чтоб и простирнуть бельишко.
Сентябрь уже прошел начало свое, но дни последние были удачно теплы и солнечны — вода в реке охладиться пока не успела. С шумом, обгоняя, друг друга, бросились в нее, хохотали, брызгались и орали, мылись с мылом, колотили неистово обмотки и портянки. На землю тем временем опустились дымно сумерки. Мирсаит-абзый, заметив это, обеспокоился, крикнул, что с утра опять всем на работу. Однако парни Исангула Юлдыбаева — затейники из башкир, выросшие, можно сказать, в водах Белой и Демы, — торопиться не пожелали. Неудобно было и Мирсаиту Ардуанову с первых же дней загонять джигитов в жесткую сбрую понуканий; стал он ждать их; пока башкиры плескались напоследок в реке, провожал в дорогу до дома остальных парней — они уходили группами.
Сам же пошел с башкирами.
Облегченные после купания в ласковых струях Зырянки, рабочие шагали, перекликаясь весело меж собой, укромным лесным путем, гуторили оживленно, что дела, мол, идут на седни куда как неплохо, и если так пойдет дальше, пожалуй, не прогадают они, с получки можно будет справить обновки да и приодеться.
Пройдя самую чащобу тайги, остановились вдруг, пораженные запевом какой-то пичужки. Ошалелая птаха, право слово, какое щебетанье в сентябре-то, ну? Али бродит кто по лесу, пташек передразнивает?