Яковлев А. Сумерки

Неизвестно

Мы с Голиковым заговорили о положении в писательской среде. Модная тогда тема, поскольку именно в писательской организации постоянно шли споры между различными груп­пировками, открыто выражались и разные взгляды, в том числе о роли литературы в обществе. Весь свой темперамент Голиков обрушил на «Новый мир», на Твардовского, Симо­нова, Евтушенко, Астафьева, Быкова, Абрамова, Гранина, Бакланова, Овечкина и многих других наиболее талантливых лидеров творческой интеллигенции. Он упрекал и меня за мои дезориентирующие, с его точки зрения, записки в ЦК, например о журналах «Октябрь», «Молодая гвардия», о газе­те «Советская Россия», о военно-мемуарной литературе.

Спор

был долгим и достаточно эмоциональным. Суть его сводилась к следующему: Голиков пытался доказать, что пи­сатель в условиях «обострения классовой борьбы» должен служить власти четко обозначенными политическими пози­циями. Я же утверждал, что талантливая книга — как раз и есть высшее проявление того, что называется служением народу и обществу. «Очернители», как тогда называли писа­телей критического реализма, включая деревенщиков, зна­чительно больше приносят пользы стране, чем «сладкопев­цы», которые своими серыми сочинениями сеют бескуль­турье.

В частности, зашел разговор о дневниковых записках Си­монова о войне. Я читал их. Голиков утверждал, что Симонов слишком много пишет о хаосе и поражениях, выпячивает глупость и безответственность командиров, противопостав­ляя им героизм солдат. Я, естественно, не мог согласиться с подобной точкой зрения, пытался объяснить ему, что в днев­никах Симонова — реальная фронтовая жизнь, они не ис­кажают правду о войне, а, наоборот, вызывают чувства гордости за солдата. Спорили и о конкретных произведени­ях писателей-деревенщиков, которые, по мнению Голикова, подрывают веру в колхозный строй, извращают положение на селе.

Григорий Золотухин внимательно слушал нас, а затем, об­ращаясь к Голикову, сказал:

— Слушай, Вить, ты ответь мне на такой вопрос. У нас в крае десятки формально организованных писателей, больше сорока. Так вот, кто поталантливее, те против нас, но их ма­ло. С просьбами не обращаются, жалоб не пишут. Те же, кто за нас, — одна шантрапа, все время толкутся в моей прием­ной, чего-то просят, кого-то разоблачают. Скажи мне, Вить, почему так получается?

— Плохо работаете с интеллигенцией, — буркнул Голи­ков.

— Это понятно, — ответил Золотухин. — Пошли выпьем, да и спать пора.

Функции отделов пропаганды и культуры были в извест­ной мере разными. Наш отдел выходил на сцену лишь в слу­чаях, когда дело касалось непосредственно политики. Напри­мер, однажды «Октябрь» напечатал передовую статью сугу­бо антисемитского характера. Интеллигенция, по мнению журнала, плохо помогает партии воспитывать советский на­род в духе коммунизма. Обвинения были достаточно баналь­ными, сами по себе они не заслуживали внимания, если бы не объяснения причин такой позиции. Все это происходит потому, утверждал «Октябрь», что большинство интеллиген­ции состоит из евреев.

Я долго думал над тем, что делать с этой статьей. Пригла­сил главного редактора Кочетова, стал с ним разговаривать, но он уперся, пытался доказать, что статья не антисемитская, она — об идейных колебаниях интеллигенции. Писать запи­ску в ЦК КПСС о том, что журнал проповедует антисеми­тизм, было делом бесполезным. В лучшем случае на ней рас­пишутся секретари ЦК — читали, мол. Надо было как-то схитрить, например сослаться на какое-нибудь партийное решение. Я рассчитывал на то, что Суслов очень берег статус уже принятых решений, поэтому решил напомнить о так на­зываемой «махаевгцине». Был в начале 30-х годов такой Ма- хаев, активный проповедник антисемитизма. Уловка срабо­тала. Моя записка была вынесена на обсуждение Секрета­риата ЦК. Заседание было закрытым, чтобы поменьше народу

знало о существе дела. Суслов в мягкой форме начал втолковывать Кочетову, что надо быть внимательнее. Неко­торые статьи вызывают нежелательную реакцию, которая нам, в ЦК, не нужна. В сущности, шел разговор единомыш­ленников, но один из них, который постарше, внушает млад­шему, что тот не всегда аккуратно себя ведет. На сей раз Ко­четов, понятно, соглашался с критикой.

На другой день мне позвонил Суслов. Он сказал, что бесе­дует с Кочетовым, и попросил меня встретиться с писателем. Минут через десять — пятнадцать заходит ко мне совершен­но другой Кочетов, улыбающийся, доброжелательный. Ска­зал, что ЦК преподал ему хороший урок. Упомянул, что его не было в редакции, когда печаталась статья, иначе он не пропустил бы подобной чепухи.

Не сложились у меня отношения и с руководством газеты «Советская Россия», когда ее редактировал генерал Москов­ский. Однажды он позвонил мне и сказал, что собирается на­печатать статью с критикой бардов, разных шансонье, кото­рые, по его мнению, несут в себе реакционное начало мелко­буржуазности, расхлябанности. Кроме того, упомянул, что в статье он хочет критически отозваться и о Владимире Высоц­ком, который постепенно превращается в кумира молодежи и разлагает ее мелкобуржуазной ущербностью.

Меня насторожила его информация. Попросил прислать мне гранки статьи. Прочитал. Статья была разбойной. Ска­зал генералу, что я против этой публикации. Но вдруг дней через пять статья появилась на страницах газеты. Я спросил редактора, в чем дело? Он в достаточно наглом тоне отве­тил, что согласовал эту статью с моим заместителем Дмит- рюком, курирующим печать. А также кое с кем и повыше. Потом оказалось, что он звонил по этому поводу своему приятелю — помощнику Брежнева Голикову. Меня все это задело и в личном плане, но главным образом потому, что статья действительно была хулиганской. Решил написать записку в цк, хотя был почти уверен, что никто ее рассмат­ривать не будет. Ошибся. Суслов вынес вопрос на рассмот­рение Секретариата.

В ходе обсуждения он сослался на письмо Московского и Голикова, в котором говорилось о том, что отдел пропаганды слабо борется с разного рода ревизионистскими настроения­ми среди интеллигенции, поддерживает музыкальный шир­потреб на радио и телевидении, а это мешает борьбе за «под­линное искусство». Меня упрекали, что я не поддерживаю ту часть литературного цеха, которая стоит на партийных пози­циях, но благоволю к тем, кто отличается неустойчивостью, идейными вихляниями и прочими грехами. В порядке психо­логического нажима на Суслова Московский заявил, что с их письмом ознакомлен сам Брежнев. Вот тут они крепко про­считались. Суслов не любил подобные ссылки. Да и Брежнев не указ Суслову, если речь шла об идеологии.

Генерал Московский, известный политической окамене­лостью, был верным сторожем в лавке идеологического старья. Его выступление было агрессивным. Как потом выяс­нилось, они с Голиковым заранее договорились, что генерал заявит о необходимости кадровых изменений в отделе про­паганды, ведь должность заведующего отделом была вакант­ной. К тому же было известно, что Голиков сам хочет стать заведующим отделом. Знал об этом и Суслов. Равно как и о том, что Голиков постоянно пишет записки Брежневу о реви­зионизме в аппарате ЦК. Агрессивность Московского и ссылки на Брежнева вконец испортили спектакль, затеянный редактором газеты и Голиковым. Они упирали на идеологи­ческую сторону вопроса, а Суслова эта сторона дела в дан­ном случае мало интересовала. Он спросил Дмитрюка: