Яковлев А. Сумерки

Неизвестно

Упрек в предвзятости был не первым. Как только я ока­зался во главе отдела пропаганды, это было летом 1986 года, я поставил вопрос о смене главного редактора журнала «Огонек» Анатолия Софронова. Этот журнал на протяжении многих лет служил пристанищем всякой серости, травил тех писателей, композиторов, журналистов, взгляды и оценки которых не совпадали с огоньковскими. Журнал использо­вался партийным аппаратом в качестве идеологической ду­бины.

Моя первая попытка освободиться от Софронова окончи­лась неудачей. Михаил Сергеевич сказал, что я неправильно отношусь к Софронову. Ему, Горбачеву, известно, что у меня к этому человеку личная неприязнь и я хочу с ним распра­виться. Софронова поддержали Лигачев, Кириленко и другие члены

Политбюро. Но через некоторое время все-таки уда­лось сдвинуть его с насиженного места, но вовсе не по про­фессиональным причинам, а потому, что Софронов запутался в финансовых делах. Этот факт по большому счету кажется мелким, но я упоминаю о нем для того, чтобы показать, како­ва была реальная обстановка в начале Перестройки.

Еще пример. По какому-то поводу Горбачев проводил оче­редное совещание. Даже не помню, где это было (но не в Кремле). Я не участвовал в нем. Вдруг телефонный звонок, велено прибыть к Горбачеву. Приехал. Собрание уже закон­чилось. Разъезжались. Горбачев ждал меня на крылечке. Пригласил в свою машину — там была и Раиса Максимовна.

— Тебе звонил Илья Глазунов?

— Звонил.

— Ты почему не разрешил продлить его выставку в Ма­неже?

— Во-первых, она идет уже месяц, как и запланировано, а во-вторых, продлевать или не продлевать — дело не мое, а Министерства культуры. Причина простая — там на очереди выставка другого художника, не менее известного и уважае­мого.

— Глазунов — крупный художник, — продолжал Михаил Сергеевич. — Я знаю его лично. Народ его любит. Выставку надо продлить. А ты поправь свое поведение, иначе мы не сможем дальше понимать друг друга. Это была единственная прямая угроза за все время нашей совместной работы. Ду­маю, что он потом и сам пожалел о ней, ибо несколько дней подряд ежедневно звонил, чаще всего без всякого повода.

Достаточно плотно занимался я в это время и религией. Будет справедливым сказать, что в Политбюро возникло как бы молчаливое согласие в том, что дальнейшая борьба с ре­лигией и преследование священнослужителей аморальны и противоречат принципам демократической Реформации. Публично признавать варварство большевиков никто, конеч­но, не хотел, но и желающих защищать его не оказалось. КГБ со скрипом шел на некоторое ослабление своего прямо­го руководства этой сферой, начатого еще по инициативе Дзержинского.

Я горжусь тем, что, занимаясь в Политбюро культурой, информацией и наукой, принимал в начавшемся оздорови­тельном процессе активное участие, в том числе и в сфере религиозной деятельности. Сам себя к активным верующим не отношу, но крещен. Равно как и дети, внуки и правнуки. Мать ходила в церковь до конца своих дней. До сих пор в родительском доме висят иконы, они никогда не снимались. Так уж получилось, что за всю свою жизнь я не прочитал ни одной атеистической лекции или доклада, не провел ни одного совещания по атеистической пропаганде. А потому мне сегодня особенно неприятно видеть некоторых партий­ных «обновленцев», тех, кто еще вчера активно разоблачал «религиозное мракобесие», а сегодня неистово крестится, особенно тогда, когда телекамеры направлены на них, «но­воверующих». Может быть, каются? Едва ли. Впрочем, Бог с ними.

Меня всегда приводили в смятение разрушенные церкви, склады и овчарни в храмах. По дороге из Москвы в родной Ярославль, по которой я проезжал сотни раз, стояли десятки порушенных памятников как немые свидетели преступлений режима. Однажды, году, наверное, в 1975-м, будучи в отпу­ске (работал в это время в Канаде), я поднял этот вопрос пе­ред Андроповым. Он внимательно выслушал меня, согласив­шись, что подобные пейзажи производят плохое впечатление на иностранцев, ему уже докладывали об этом. В моем при­сутствии Андропов дал кому-то указание по телефону изу­чить вопрос, но все на этом и закончилось. Его интересовала не суть дела, а впечатления иностранных туристов.

В годы, когда я занимался идеологией, различным конфес­сиям

было передано около четырех тысяч храмов, мечетей, синагог, молельных домов. Естественно, что особенно памят­ны мне случаи, в которых я принимал прямое участие. Ни­когда не забуду, как мы с женой ездили в Оптину Пустынь (Калужская область) и в Толгский монастырь (Ярославская область). Оптина Пустынь — святое место для России — предстала перед нами в полном смысле слова грудой камней. Всюду битый кирпич, ободранные стены, выбитые окна, пол­ное запустение. Внутри храмов — инициативные сортиры атеистов. Сегодня это изумительный по красоте храм, вели­чаво возвышающийся над речной долиной. Все собираюсь снова съездить туда, но заедает мирская суета.

В Толгском монастыре, что под Ярославлем, была колония для малолетних преступников. Набрел я на этот монастырь случайно. Искал подходящее помещение для организации школы реставраторов памятников старины. Мой выбор пал на родную мне Ярославщину. Здесь предложили посмотреть несколько зданий, в том числе и этот монастырь. Когда я приехал туда, то понял, что монастырь надо вернуть. Но воз­никли какие-то трудности в правительстве, там затягивали решение вопроса. Выручил случай. Как раз в те дни Михаил Сергеевич должен был принять членов Синода. Он попросил меня подготовить справку для беседы. Среди других я упомя­нул и Толгский монастырь как уже переданный церкви. Речь Генсека опубликовали. Трудности отпали. Я бываю иногда в Толгской обители. Ремонт там закончен. Монахини работают на огородах. Особенно великолепно это сказочное архитек­турное сооружение, если любоваться им снизу, с Волги.

Высоко ценю орден Сергия Радонежского, которым на­градил меня Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II. Настоятель храма в Крестах (Ярославль) подарил мне старин­ную икону за спасение этого храма. Я уже забыл об этом, но батюшка напомнил о тех временах, когда над церковью на­висла реальная опасность разрушения. Обком партии аргу­ментировал свою позицию тем, что церковь портит общую панораму въезда в Ярославль, ибо заслоняет «красоты» мно­гоэтажных новостроек. Я настоял на том, чтобы храм продол­жал действовать. Это было еще в начале 70-х годов. Церковь красуется до сих пор, облагораживая въезд в этот старинный русский город.

Я напомнил об этих фактах в том числе и для того, чтобы понятнее стали мои нынешние соображения на этот счет. Передачу конфессиональной собственности религиозным властям я считал не только своего рода общественным пока­янием, но и связывал с этим надежду на возрождение нрав­ственности, верил, что возвышенная духовность будет ле­чить прилипчивое материальное головокружение, сдержи­вать жадность и зависть, укреплять совестливые начала в жизни. Не скажу, что полностью, но многие мои надежды, к сожалению, дали трещину. С верующими очень часто гово­рят люди малограмотные, не знающие священных книг и христовых заповедей. Немало священников на местах ока­зались просто жуликами. Так произошло, например, с моей церковью в селе Веденском, где могилы моих предков.

Однажды мне пришлось быть в Веденье в качестве «крестного отца». На крестины поставили в очередь более десяти младенцев. Батюшка был зол, видимо, пришел, не опохмелившись. Заявил, что крестить станет только тех мла­денцев, крестные матери и отцы которых знают «Отче наш» наизусть. Подошла и наша очередь. Он спросил крестную мать, знает ли она «Отче наш». «Нет», — робко ответила она. Священник посмотрел полупьяными глазами на меня, в них я увидел смятение, тревогу. Он не решился обращаться ко мне как к крестному отцу и сказал: «Передайте ребенка ма­тери!» Потом прочитал грубую нотацию, сказав о том, что не знающие «Отче наш» наизусть не имеют права переступать порог храма. Одним словом — большевик из членов достопа­мятного Союза безбожников. Больше того, кресты на коло­кольне он украсил фашистскими знаками. Я написал об этом Патриарху, но формального ответа не удостоился, хотя фа­шистского служителя с работы уволили.