Яковлев А. Сумерки

Неизвестно

Вся эта возня отнимала у меня много сил. За время моей работы пришлось уволить более 900 человек, но это занятие, как известно, достаточно противное. К тому же доводили ме­ня до белого каления бесконечные ходоки, которые завали­вали меня проектами своих программ, разными «гениальны­ми» предложениями. Приходилось отказывать, что тоже бы­ло достаточно неприятно.

Вместо творческой работы уйму времени пришлось тра­тить на переговоры с Минсвязью, с Минфином, ходить к председателю правительства, и все по одному и тому же воп­росу — финансированию. Позиция чиновников была абсурд­ная — денег нет, но телевидение должно работать. Квадрату­ра круга. Передо мной открывался какой-то фантастический мир с его некомпетентностью. Понять его было задачей не­посильной, принять невозможно.

Вот так, день за днем, и формировалось тягостное чувство неудовлетворенности, а заодно — и желание бросить все это к чертовой матери.

Помню начало чеченских событий. В день перед началом войны меня срочно вызвал Черномырдин. У него уже сидели Сергей Шахрай, Виталий Игнатенко и Олег Попцов. Черно­мырдин сказал, что принято решение навести порядок в Чеч­не. Грозный будет окружен двумя или тремя кольцами наших вооруженных сил. Когда он обо всем этом рассказал, первым вспылил Попцов. Какие три кольца? О чем вы говорите? Это же война! Черномырдину ответить было нечего, да он и не пытался отвечать. Повторил, что решение принято.

— Мы просим средства массовой информации помочь ру­ководству страны.

— Но как помочь? — спрашивал Попцов. — Что мы мо­жем тут сделать? Мы обязаны давать объективную информа­цию о том, что там будет происходить.

Короче говоря, расстались мы, ни о чем не договорив­шись. Я задержался у Черномырдина. Спросил его:

— Виктор Степанович, что происходит? Вы все там взве­сили?

— Откуда я знаю. Я сам об этом узнал три дня назад.

На том наш разговор и закончился. На второй или третий день после начала войны на нашем канале появился резкий комментарий Генриха Боровика, в котором говорилось о бес­смысленности этой войны и неизбежности тяжелых послед­ствий. Утром раздался звонок из администрации президента, выразили резкое недовольство этой передачей. Где-то вече­ром позвонил Черномырдин, был весьма суров в оценках и упреках по этому же поводу. Через несколько дней он снова позвонил по домашнему телефону и в раздраженном тоне возмущался одной из вечерних передач о войне в Чечне. Пе­редача была и на самом деле тенденциозной, обвиняла в во­енных провалах правительство, а не военных. Тут Виктор Степанович был прав. Как потом оказалось, эта передача по­явилась при «финансовой помощи» Минобороны.

Новый режим увязал в интригах, слухах, нашептываниях и подсиживаниях, которые по своим объемам и бессовест­ности превосходили все мыслимые границы. Хочу опреде­ленно сказать, что в составе перестроечного Политбюро подобного и представить было невозможно. Дворцовые инт­риги, конечно, существовали и тогда, но они не носили ха­рактера личных склок.

В середине 1994 года меня пригласил к себе Ельцин. Встретил сурово. Попросил рассказать, как идут дела. Я от­кровенно поведал ему о своих тяготах и переживаниях. По­жаловался на то, что в коллективе еще немало людей, не же­лающих создавать добротные передачи о реформах. Я думал, что Ельцин хмур из-за Чечни. Однако об этом не было сказа­но ни слова. И вообще, к чести Ельцина должен сказать, что за время моей работы на телевидении он ни разу не выразил ни одной претензии к передачам, хотя поводов для этого бы­ло достаточно. Лишь однажды он попросил повнимательнее относиться к освещению отношений между ингушами и осе­тинами. Говорил о взрывоопасности этой темы. К концу бе­седы оттаял, вынул из папки страничку текста и передал мне.

— Почитайте!

В записке говорилось, что первый канал телевидения за­нял антиреформаторские позиции, очень часто появляются антиельцинские программы. Бумажка беспредельно глупая и лживая, без подписи, но явно готовилась кем-то из прези­дентской администрации. Я даже не мог сразу сообразить, как прокомментировать эту демагогию. Молча смотрел на президента. Борис Николаевич улыбнулся и сказал:

— Смотрите, будьте осторожны, вас не только друзья ок­ружают.

На том мы и расстались. Потом я спросил у руководителя администрации Сергея Филатова и пресс-секретаря Вячесла­ва Костикова, откуда ветер дует?

— Кому-то хочется поставить на телевидение своего человека, — ответил Сергей Александрович.

Ни тот ни другой о записке ничего

не знали, но тоже счи­тали, что она рождена в президентских спецслужбах.

Работа на первом канале телевидения давала мне возмож­ность наблюдать, сравнивать, анализировать настроения в разных слоях правящей элиты. Но почувствовать и то, что для многих представителей старой бюрократии я был лицом явно нежелательным. Не обнаружил и поддержки со сторо­ны демократов. Когда председатель Думы Иван Рыбкин при­гласил меня отчитаться перед депутатами, там собрались только представители коммунистов и элдэпээровцев. Из де­мократов, кроме Ирины Хакамады, я никого там не увидел. Коммунисты воспользовались случаем, чтобы устроить мне очередную политическую проработку. Само телевидение их мало интересовало.

В телевизионный этап моей жизни я встречался с Прези­дентом Ельциным несколько раз. Расскажу об одной из та­ких встреч. Где-то осенью 1994 года я изложил ему свое ви­дение обстановки в стране. Сказал, что практически идет к концу второй этап демократического развития, начавшийся в августе 1991 года, но теперь уже не в СССР, а в России. Он требует политического обозначения. Необходима, как ни­когда, консолидация демократических сил. Президенту нуж­на социальная опора, ядром которой может стать партия со­циал-демократического направления. Необходимо скоррек­тировать экономическую политику в сторону социальности. Сказал, что в этих целях будет разумным создать социал-де- мократическую партию или партию социальной демокра­тии. Изложил ее основные принципы. Кроме того, было бы целесообразно созвать общероссийский демократический конгресс с докладом президента, в котором обозначить ос­новные цели и параметры дальнейшего развития.

Заинтересованность Ельцина была очевидной. Он что-то записывал. Спросил, что я имею в виду, когда говорю о соци­альности. Сказал ему, что в рыночной экономике неизбежно социальное расслоение, но в этот переходный период надо позаботиться не только о том, чтобы появились богатые лю­ди, но и поставить барьер нищенству. Реформы должны слу­жить людям, а не реформам. Кажется, убедил его. Он под­держал идею о создании партии и созыве демократического конгресса. Попросил зайти к его помощнику, рассказать ему о разговоре и подготовить предложения.

Сказал Борису Николаевичу еще о том, что перепалка между ним и Горбачевым производит крайне негативное впечатление на общественное мнение. И вообще, надо ме­нять отношение к предшественникам. Борис Николаевич долго молчал. А потом сказал:

— Вы, пожалуй, правы. Я обещаю больше не упоминать публично его имя. Он выполнил свое обещание.

Затем неожиданно спросил:

— А что это у вас за ночная передача под руководством Егора Яковлева?

Я объяснил ему, что никаких федеральных денег на эти ночные передачи не тратится, что передачи рассчитаны на полуночников, демонстрируются фильмы. Борис Николаевич слушал внимательно. Трудно было понять, верит он или не верит моим объяснениям, одобряет или нет. Продолжал мол­чать. И вдруг после затянувшейся паузы ошеломил меня воп­росом:

— Скажите, а Егор Яковлев порядочный человек?

— Безусловно.

И опять долгая пауза, а затем реплика:

— Да, пожалуй.

На том мы и расстались. Для меня стало еще очевиднее, что есть люди, которые внимательно следят за каждым моим шагом. Честно говоря, надоело быть под колпаком — будь то при тоталитарном режиме, будь то при демократическом, будь то при путинском.

Итак, я начал создавать партию. Саму идею многие встре­тили с энтузиазмом. Провели съезд. Получили приветствие от президента. Но тут кому-то в окружении Ельцина приска­кала в голову гибельная идея создать две верхушечные пар­тии, организуемые властью. Одну — во главе с председате­лем правительства Черномырдиным, другую — во главе с председателем Думы Рыбкиным. Не могу с уверенностью сказать, было ли это предложение злонамеренной провока­цией, но объективно реализация этого замысла привела к подрыву и расколу демократических сил. Удар по демокра­тии был нанесен серьезный. Резко сузились возможности и моей партии. Надо было начинать все сначала.