Ялгуба

Фиш Геннадий Семенович

Я взглянул на часы-ходики. Гиря дотянулась почти до пола... Я встал, чтобы подтянуть ее.

Петр опрокинул чайный стакан вверх дном и сказал, вставая из-за стола:.

— Чай не водка, много не выпьешь... А ну, готовь, Наталья, ночлег гостям.

ТРЕТЬЯ ГЛАВА

ПАСТУШИЙ РОЖОК

Засиделись мы допоздна, и выспаться в ту ночь мне не пришлось.

Леша много раз за ночь выбегал на улицу. Он ловил проходящие автомобили и спрашивал, не передавали ли им чего- нибудь из гаража. Возвращаясь в избу, он сразу же засыпал

до следующего гудка, оставляя разбуженных им ворочаться с боку на бок.

Заутро, с солнцем, встали и ушли на работу Петр и Наталья: бригада их работала далеко от деревни. Уходили они осторожно, тихо, чтобы не потревожить гостей. Да по такому делу разве не проснешься! Не успел я толком размыслить, спать дальше или вставать, пришли молодые парни, колхозники, будить Лешу. Он вчера им пообещал разъяснить, как действует мотор, или, как здесь говорят, мотор. Здесь говорят и топор, и контора, и мотив, акула, комар. В стремлении передвинуть ударение на первый слог, особенно в словах иностранного происхождения, сказывается влияние финского языка. Леша обещал по доброму сердцу своему, но воробей вылетел, его поймали, и вот любознательные парни встали пораньше и выволокли нашего водителя Лешу из логова.

После ухода Леши я полежал минуты две в раздумье, как вдруг такой чудесный рожок пастуший — тюрю-тюрю — затюрлюкал и уже совсем поднял меня. Да это, наверно, Егор Богданыч играет на своем боевом рожке, которым он вспугнул медведя. Где ж тут было лежать! Я вышел на улицу.

Пастух оказался совсем сухоньким старичком, с огромным кнутом и сумкой. Волосы его достигали плеч, как у дьячка. В руке он держал деревянный рожок, обвитый сверху берестой. Формой он напоминал бутылку. Рожок был большой. Береста на нем совсем влажная, как будто только что вынули ее из воды.

— Здравствуй!

Но пастух руки мне не подал.

— Почему мокрый рожок? — спросил я у пастуха, чтобы завязать беседу.

Он удивился вопросу.

— А затем, чтобы щелей не было, воздух не уходил. Всякий толковый пастух на ночь в воду рожок окунает... чтобы не рассохся... А ты не здешний?

— Не здешний, да про тебя, дед, слыхал... Раньше говорили, что хорошая слава лежит, а дурная по свету бежит. Теперь и хорошая побежала.

Мы пошли рядом. Старик молчал. И на его скупом, сморщенном и загорелом лице я не мог прочесть ни удовлетворения, ни смущения. Кожа на его шее напоминала грубую кожу черепахи.

— Дед,— сказал я,— почему раньше тебя не знали, не говорили: Богданыч всем пастухам пастух? Или ты хуже работал?

Старик оживился.

— Работал я хорошо. Вся жизнь моя в том. Только если бы хвалили, так больше платить надо было бы... А это хозяину досадно... Да-а... А потом, — добавил он, помолчав, — и работаю я сейчас лучше, сердечнее. Раньше что я? Бобыль. Чужие щи по очереди хлебаю. По милости людской чужих коров пасу, чтобы чужим людям прибытка больше было... А иной и обругает. И по шеям наложит... Да... А теперь... я своих коров пасу... Мои они... как и всякого колхозника. Так... Не из милости существую, а из своего труда. Мне, как и каждому, трудодни идут. Председателю трудодни записывают. И мне записывают. Вот. Я девкой рожден был, потому — пастух. А вот из крепкой середняцкой семьи мне на лето подпасок дан. И общественная нагрузка — учи! Ладно... Да ты кто такой будешь? — прервал себя старик, и снова рожок завел несложную, но приятную свою мелодию.

МЕДВЕДЬ

— Этим рожком медведя в тайболу угнал? Правду люди говорят?

— Почем я знаю, что тебе наболтали.

Ну, в тайболу ушел медведь, а куда же ему уходить, как не в тайболу? Ну, над ухом медвежьим затрубил, так он этого опасается. Он умный, а между рожком и рогатиной не разберет... «Говорят-говорят»! — передразнил он.— Не все правда, что бабы врут. Про такие вещи лучше молчать. А то не ровен час... Не от первого ухожу,— снова переложил старик гнев на милость.— Давно было. Рыбачили мы компанией на Онежском... вчетвером- на посудине. Баба одна с нами. Далеко ушли от берега, верст восемь... Вода гладкая. Ветру пет. Клев на уду... Рыбы — как никогда. И вдруг приятель кричит мне: «Егор, смотри,— плывет что... Морской зверь! Кажется, нерпа... Заяц морской... или кот?»

Только я думаю: откуда на Онежском морскому зверю взяться? Неоткуда... Однако струхнул. Оружия у нас, кроме наживных крючков, ножа, весел, нет... Баба крестится. И мы за нею... А оно плывет... из середины озера. Плывет и фыркает... фыркает и путь держит на карбас.

«Да это медведь!» — кричит приятель.

И впрямь медведь... Только откуда ему из озера плыть? Вот подплывает он к нашему карбасу..: От воды совсем бурый. Бьем мы его изо всей силы с размаху веслами по голове. Он и внимания не обращает ни на весло, ни на нас. Уцепился своими лапищами за борт, у самого носа, и лезет. Мы его веслами бьем, а он знай выскребывается, карабкается. Посудина наша набок накренилась, сейчас воду зачерпнет. В человеке четыре пуда веса, а тут медведь — дак уж... Чтобы лодку не опружить, перебежали мы все на корму. А мед- ведь-то влез на нос... Сидит — вода с него струями так и течет. Сидит на сетях и смотрит. То на нас взглянет, то на берег, а потом и на то место, откуда приплыл. Мы безоружные... Сидим на корме, шевельнуться боимся. А он как хозяин сидит да так тяжело дышит. Боками поводит... Храп от дыхания над водой далеко идет... Да.:. А мы...

— Ну и что? — прервал мерный рассказ старика подпасок.

— Да ничего. Посидел, посидел он на носу. Отдышался. Сколько время прошло — не считали. Отдохнул да снова в воду бросился и поплыл дальше по своим делам... К берегу, к лесу... А чего ж ему в озере...

— А как он туда попал? — полюбопытствовал подпасок.

— У него и спрашивай, — сказал дед и опять обратился ко мне: — Вот ты все медведь да медведь, а на такой вопрос ответь: какой лошади поваднее уйти от него — лежачей или стоячей?

— Ну, конечно, стоячей поваднее.

Пастух покачал головой, а подпасок громко засмеялся и стал перепрыгивать через обочину — туда и обратно.

— Вот и сказал не так... Лежачей лучше. Потому стоячая со страха на все четыре ноги падет и ей опять вставать надо. А лежачая от страха вскочит, да и поминай как звали... На том мы попрощались у самой околицы.

За руку старик прощаться не стал.

— Для скотины,— пояснил он,— чтобы не было чужого духа. Вот из-за того и волосы отрастил. Тоже для скотины. Постригся бы среди лета, так ни одна корова не признала бы...

Ильбаева и Вильби в избе уже не оказалось. Только я расположился за столом у окна и раскрыл свою записную книжку, как заскрипели ступени крыльца и без всякого предварительного стука, распахнув дверь в горницу, вошла немолодая уже женщина — невысокая, остролицая, с глубоко запавшими глазами. Видом своим напоминала она образ великомученицы.

— Это ты будешь американец? — спросила она меня.

— Нет, американец ушел уже по делам. Да и не американец он вовсе, а финн.

— А-а...— как-то неопределенно протянула женщина. — А куда же он пошел?