Янтарная ночь
Шрифт:
Они с Маго жили, как чужие. Но они заключили союз и оставались под одной крышей, словно два столба, подпирающих общее одиночество. Уйди один из них, и одиночество обрушилось бы, нестерпимо обнажив их отсутствие в мире. С ними жили двое их сыновей, Сентябрь и Октябрь. Этим двоим сыновьям, последышам старого Пеньеля, пришлось расти самим по себе в тени больших буков. А главное, в тени безумия их матери. Но один нашел выход к свету, а другой углубился в самую густую часть сумрака.
Рядом с домом Сентябрь и Октябрь построили оранжерею. Вначале это была лишь игра, но постепенно из этой игры они сделали работу. Расширив оранжерею, они выращивали там цветы, фрукты, овощи, которые отвозили в деревню, на продажу. Но в деревню ездил только Сентябрь; Октябрь не мог выносить ничьего присутствия, вид незнакомых поражал его ужасом.
Возвращаясь под вечер из лесов и видя силуэты своих сыновей в свете оранжереи, Золотая Ночь — Волчья Пасть, казалось, чувствовал, как его шагающая следом тень, начинала трепетать, словно что-то
Нега и вправду витала вокруг этого стеклянного дома, населенного лишь растительностью. Никакого шума, никакой суеты. Гавань спокойствия и света для двух братьев, только тут забывающих ужасную тень своей матери, замурованной в своем прошлом. Здесь, среди растений, царила влажная и нежная, почти шелковая тишина. Тишина осязаемая, отяжелевшая от запахов. Братья переговаривались вполголоса, словно опасались нарушить негу, неспешность времени.
Тогда нега этого стеклянного места начинала лучиться в сумерках, придавая освещению оранжереи какую-то лунную ясность. Впрочем, не только Золотая Ночь — Волчья Пасть, видя этот свет, чувствовал, как ему таинственно перехватывает горло, словно рыданием нежности; все, кто его видел, тоже испытывали странное шевеление в сердце. Для Шломо этот свет был словно остановкой во времени, запятой, замедляющей его слишком стремительный бег. Стеклянная, молочного цвета запятая, повисшая в густом сумраке вечеров. И Горюнок видел этот свет примерно так же, теперь, опять научившись смотреть на мир, людей и вещи — обновленными глазами. Отныне он видел мир в блеске глаз маленького Фе. Этот свет для него тоже сиял, как запятая, отмечая остановку в безумии времени, умеряя его неистовый напор — совсем не так, как тот изостренный, ледяной месяц, что во время войны висел ночью в горах над синевато-бледными, изувеченными телами его одиннадцати товарищей. Та лунная оболочка, омертвевшая в ночи войны, ослепила его, вооружила сердце и руки ненавистью и местью. А этот прозрачный, как стекло, свет, льющийся в вечерних сумерках, давал ему чувство глубокого спокойствия.
Но все удовлетворялись тем, что любовались этим свечением издали, смутно мечтали, проходя мимо, не осмеливаясь приблизиться к оранжерее и встретиться с работающими там братьями. Впрочем, никто из Пеньелей и не знал по-настоящему двоих последних сыновей старого Золотой Ночи — Волчьей Пасти. Мать с самого их рождения так упорно держала всех на расстоянии от своего дома и своих отпрысков, что с тех пор никому и в голову не приходило преодолеть эту черту.
Тем не менее, там появилась женщина. Однажды вечером она увидела свет меж деревьев и пошла прямо на него. Без боязни, без колебаний. Она была босонога, одета в платье из грубого полотна, похожее на больничную рубаху. Ее кожа была темной, как вспаханная земля. Курчавые волосы беспорядочно падали на плечи, на лоб. Она беспрестанно покусывала концы прядей, накручивая их себе на пальцы. Так она и проникла в оранжерею. Вошла настолько незаметно, что Сентябрь с Октябрем ничего не услышали. Заметили ее, только когда собрались уходить. Она стояла в углу оранжереи, слегка склонив голову к плечу, глядя куда-то в пустоту. Едва они приблизились к ней, она испугалась и присела на корточки среди окружавших ее горшков с растениями, втянув голову в плечи и пряча лицо в волосах. Сентябрь склонился над ней и попробовал заговорить. Но она не отвечала ни на один из вопросов. Лишь тихонько скулила, в отчаянии покусывая волосы и кончики пальцев. Скулила совсем как крошечный щенок. Тогда Сентябрь тоже присел на корточки рядом с ней и принялся изображать те же звуки, что и она, но более спокойным тоном. Через какое-то время она боязливо приподняла голову и бросила на Сентября беглый взгляд, сквозь заросли своих волос.
Он улыбнулся ей. Она долго смотрела на его улыбку, сначала опасливо, потом удивленно и наконец с любопытством. Октябрь, стоя в двух шагах, не шевелился, ничего не говорил. Разглядывал женщину, затаив дыхание. Наконец, она подняла голову, и, все так же странно поскуливая, но в вопросительном тоне, провела пальцами по своим губам, потом медленно отняла руки от лица и стала робко тянуться к губам Сентября, пока не коснулась их. Тот предоставил свои губы, затем лицо ощупывающим пальцам женщины, которая исследовала их, что-то лепеча. Почувствовав, что ее доверие достаточно окрепло, он тоже приблизил руки к ее лицу, очень медленно убрал с него волосы, потом прикоснулся к ее губам. И она улыбнулась
Заснула, уткнувшись лицом в ладони Сентября, а тот не осмеливался пошевелиться. Как и Октябрь, пристально смотревший на женщину, с колотящимся сердцем. Так они и оставались там до самого утра, оберегая ее сон. Но заснула она в их сердцах.
Женщина осталась. Братья отвели ей уголок в оранжерее. Поскольку она не говорила и они не знали ее имени, Сентябрь назвал ее Негой — так нежно, так неслыханно нежно ее темные руки с розовыми ногтями и ладонями ложились на его губы и тело. Но в ней все было исполнено неги — ее кожа, взгляды и улыбки ребенка, ее тихий лепет, жесты, походка, дыхание и сон. Они прятали ее среди растений и не говорили никому о ее странном приходе. Им неважно было знать, кто она такая и откуда взялась. Откуда убежала, одетая в простую больничную рубашку. Что им было важно отныне, так это чтобы она оставалась с ними, среди фруктов, цветов, кустов, и чтобы ее молчание смешивалось с тишиной оранжереи, а аромат ее душистой кожи и волос с запахом влажной, теплой земли, с запахом растений и их соков.
Никому из братьев так и не удалось научить ее говорить; едва они начинали произносить какую — нибудь фразу, она прикладывала пальцы к их губам, словно следила единственно за их движением, а не за речами. Так что это она научила их своему языку — языку пальцев, целиком из прикосновений, из ласки. Языку крошечного ребенка, без конца ощупывающего другим лицо, тело. Ее язык был негой — головокружительной негой. А их языком стало желание. Ошеломляющее желание.
И это желание одолело их. Однажды вечером Сентябрь оставался с Негой. И открыл еще большую негу, чем нега ее тонкой и темной кожи. Он открыл негу ее плоти, глубинную негу, словно просвет в ночи, ведущий сквозь тело к самому огромному из наслаждений. Открыл влажную розоватость, тихо поющую на склоне плоти. Поющую так тихо, что никто не способен ее слышать, не теряя на мгновение рассудок. Открыл потрясающую сладость в муках нежности и глухой гул крови, катящей свои текучие, переливчатые огни, словно лавовый поток.
Октябрь тоже любил Негу, и тоже открыл для себя ее тело; тело-впадину, тело-уста. Он погружался в нее, словно проваливаясь в полное забвение, — словно хотел запрятать туда и потерять навек этот чуждый голос, обуревавший его каждую осень в день рождения. Ужасающий голос, брошенный в него безумной матерью, словно дурной жребий, словно проклятие. Его матерью — его ненавистью. Если бы она когда-нибудь осмелилась сунуться в оранжерею, он выгнал бы ее оттуда, забросав камнями, выволок бы за волосы. Убил бы. Ибо она вполне была способна заколдовать Негу, как сделала это с ним, и разрушить царящую в ней дивную тишину, чтобы и там разлить ужас этого голоса несчастья. Но Маго никогда не отваживалась заглянуть в оранжерею своих сыновей. Что бы они там ни делали, ее это ничуть не интересовало. Может, она даже никогда и не замечала ее.
В оранжерее — цветение растений, созревание овощей и фруктов. Завязь тела Неги. Она удивлялась, видя как наливается, словно плод, ее живот, пугалась, когда что-то начинало шевелиться в ней, толкаться. Встревоженно смотрела своими детскими глазами на Сентября и Октября, протягивая руки к их лицам, словно ища в прикосновении к их губам ответ на свои страхи. Она не понимала. Только Сентябрь умел ее успокоить; Октябрь лишь усугублял ее тревогу, поскольку сам был в смятении перед этой беременностью, словно речь шла вовсе не о ребенке, которому предстояло родиться, а о чудовищном голосе, раздувающем гибельным криком чрево Неги. Он перестал приближаться к ней; боялся еще больше, чем она сама. С ней оставался Сентябрь, успокаивая ее страхи. Но страхи своего брата ему успокоить не удавалось. «Это я, — твердил он, — я навлек на нее проклятие — проклятие, которое наложила на меня мать. Вот что сейчас растет в ней, вот что вздувается, это голос… тот же голос набухает и растет, и скоро разорвет ее, уничтожит…» Ничто не могло вразумить Октября, до того ужасал его этот завладевавший им раз в году голос. Он месяцами жил в страхе перед его появлением, задолго до того, как он нахлынет, а потом бесконечными неделями лежал, измученный и больной. С каждым годом возвраты этого чужого голоса опустошали его все больше и больше. Он не мог снести мысли, что и Неге придется вытерпеть это по его вине.
Нега родила осенью, произведя на свет девочку. Маленькая полукровка с кожицей цвета темного меда была так красива, что Сентябрь назвал ее Прелестью. Но со дня родов Нега уже не была прежней. Она все время пряталась в укромных уголках оранжереи и отталкивала ребенка. Отталкивала даже Сентября. А по ночам рыла землю. Рыла безостановочно, голыми руками, как животное нору, чтобы забиться туда. Стоило ребенку чуть залепетать, и она впадала в панику, словно боялась за собственную жизнь. Спокойствия и света оранжереи, привлекших ее, когда она была в бегах, уже не хватало. Рождение этой девочки, похожей на ее уменьшенное и осветленное подобие, но беспрестанно издающее звуки — то лепет, то плач, то крик, — повергало ее в полное смятение. Казалось, будто ее собственный голос, годами обреченный на немоту, вырвался из ее чрева, и этот отверженный голос крепчал день ото дня, готовясь обратиться против нее, отомстить. Так что ей приходилось искать убежище в другом месте — не дальше, но глубже. Приходилось копать. И она копала, копала без конца, голыми руками.