Япония в III-VII вв. Этнос, общество, культура и окружающий мир
Шрифт:
Воздействие общественной структуры Ямато на окружающий мир трудно выявить. Для решения этой задачи особое значение приобретают письменные источники. Однако японские в этом отношении мало полезны, хотя и по разным причинам: когда речь заходит о континенте, сведения о японском влиянии вытесняются сообщениями о континентальном воздействии; когда дело касается соседей Ямато по архипелагу, источники просто умалчивают об этом процессе. Несомненно, однако, что непрекращающееся наступление Ямато на северные районы Хонсю, безусловно, сопровождалось многосторонним, хотя и неясным во всех подробностях воздействием на многие сферы жизни эмиси, или айнов. Для корейского, особенно китайского общества активность социально- экономической сферы Ямато вовне имела в основном информационное значение.
Культура
В интересующее нас время на фоне отсутствия единства мировой цивилизации сложилась дальневосточная историко-культурная общность, частью которой впервые в VIII в. осознала себя Япония. В один и тот же, 552 г. на севере Китая возникла тюркская держава, а в Японии принято буддийское учение. Это, конечно, совпадение, но политические неурядицы в Восточной Азии действительно вызвали приток в Японию корейских и китайских эмигрантов— носителей новых политических и религиозных идей, культурных навыков, научных знаний, художественных вкусов. Незримыми узами разной прочности Япония оказалась связанной с тремя культурными центрами на материке: с корейским, китайским, индийским. Корея стала посредником в китайско-японских связях, а в III — середине VI в. заняла ведущее положение в связях японского архипелага с континентом [Ван Лида, 1975]. Буддизм и отчасти конфуцианство были приняты на вооружение носителями нарождающейся идеологии, противостоящей родовой знати с ее традициями. В V в. появляется, а в VI в. распространяется китайская письменность.
Культурное развитие населения Японских островов отличалось в III–VII вв. активизацией роли внешней культурной среды. Воздействие этой среды по-разному сказалось на отдельных сторонах духовной, научной, художественной жизни населения: создавая «дни сферы интересов, перекраивая другие, влияя на третьи. Это закономерно: восприятие культуры, идеологии вследствие их значительной автономной силы всегда происходит в стране-восприемнике выборочно, а воспринятое легко подвергается переосмыслению. Исследователями отмечено, что длительное социально-политическое взаимодействие между этническими целостностями в рамках одного региона превращает социальные общности в носителей одной и той же культуры [Очерки…, 1970, с. 266].
В данном случае можно говорить условно о трех лагерях: китайском, корейском, японском — в рамках дальневосточного культурного региона. Общение этих лагерей не привело к созданию единой культуры по целому ряду причин (если не иметь в виду создание самого дальневосточного культурного региона). Применительно к Японии одной из важнейших в серии причин оказалась особая сложность путей и методов контактов, о которой мы говорили выше. Однако эта сложность не помешала созданию в рамках архипелага целостного культурного ареала с довольно равномерным распределением элементов культуры континентальной [Nash, Schaw, 1965].
Средневековое миросозерцание отличалось цельностью и недифференцированностью, а средневековая культура охватывала неизмеримо более широкий круг категорий, нежели в новое время. И те и другие были пронизаны религиозностью [Гуревич, 1972, с. 8, 12]. Это обстоятельство облегчило создание феномена, получившего наименование «раннебуддийской культуры» и отличающегося большим сходством своих проявлений на обширном регионе материкового и островного Дальнего Востока. Это сходство — в действительности не столь полное, как кажется на первый взгляд, — создавалось близостью общих истоков и изначальных форм проявления. Влияние религиозных представлений распространялось в Японии и на средства выражения. В математике видели не просто точную науку, но средство через число познать волю богов (появились математические формулы для предсказания
В раннефеодальном государстве церковь впервые создала идеологическое обоснование политической власти. Еще клановые культы наделяли вождей и царьков сакральным ореолом. Но неудача таких вождей и королей расценивалась как утрата ими магической власти и основание для их смены. Поэтому в Западной Европе варварские народы заменили родовую религию христианством [Корсунский, 1963, с. 164]. В древней Японии синтоизм также наделял царей сакральной властью, которая, однако, не спасала носителей этой власти от преждевременной смерти и лишения прерогатив власти. Буддизм же оказался как раз той идеологией, которая давала царям известную надежду избежать этих неприятных осложнений. Кроме того, упорядоченная схема мира, разработанная буддизмом, распространялась японскими правителями и на земную, прежде всего политическую, жизнь. Однако в отличие от континентальных стран буддизм на Японских островах на первых порах занял скромное положение по сравнению с синтоизмом, и это определило специфику его влияния на другие сферы жизни.
Поскольку в средние века различные сферы общественной духовной жизни слабо дифференцированы, право приобретает значение показателя универсального регулятора общественных отношений. Однако в раннесредневековом Китае нормы права далеко не полностью обеспечивали функционирование общества и государственного управления, порядок обеспечивался поведением, этическими нормами [Гуревич, 1972, с. 139–140]. Хотя идея и образцы письменного права пришли в Японию из Китая, именно на островах они воплотились в кодексе Тайхорё, реально регулировавшем почти все значительные стороны жизни, тогда как старая традиция была оттеснена в область быта, а новые этические нормы, тоже заимствованные с материка, только-только набирали силу. Это придало японскому средневековому праву, по крайней мере на ближайшие 200 лет, такую универсальность и значительность, которой в то время не знало право других стран дальневосточного региона. Разумеется, воплощение такого права стало возможным благодаря существованию сильного раннефеодального государства, но вызревание достаточно высокой правовой мысли— достижение духовной культуры.
В художественной жизни интересно отметить характерное пренебрежение к единичному как к объекту воспроизведения, а заодно и к понятию авторства как индивидуального творчества. Подлинной ценностью наделялось не единичное, а традиционное, повторяющееся, поскольку и природа демонстрирует лишь повторение природных циклов (см. [Гуревич, 1972, с. 87]). Отсюда тенденция к безликой обобщенности в художественных произведениях, к копированию как средству осуществления первостепенной задачи — воспроизведения в научном и художественном творчестве созданных ранее образов и выработанных канонов. Эта тенденция стала укрепляться уже в раннесредневековой Японии.
Существенной стороной культурной жизни раннесредневековой Японии стало участие в ней государства. Выше мы говорили о роли государства в развитии религии, права. Однако оно оказывало известное влияние и на другие сферы культуры. Некоторые японские ученые даже придают этому влиянию чуть ли не решающее значение. Их рассуждения сводятся к следующему. Почти на протяжении всей древности не прекращалась мощная диффузия континентальной культуры. По общей закономерности, когда менее культурный народ заимствует более высокую культуру, неизбежно наступает некий смутный период. Но японский народ в этой ситуации почему-то не оказался, а контакт с иноземной культурой не вызвал шока, хотя с того момента, как он узнал, принял, освоил и превратил пришлую культуру в собственную, не прошло и полстолетия. В этом, утверждают они, проявились стойкая самобытность и энергия японцев, а также руководящая роль государства в культурной жизни страны. Об этом говорят императорские указы, мобилизовавшие все силы государства на культурное строительство. Поэтому древняя культура Японии полностью приняла государственный, или национальный, облик. С точки зрения рассмотренной концепции древняя культура Японии выступает как одна из причин существования государства, ведь создание культуры стало фактически государственным делом [Тамура, 1956, с 9—11].