Японский любовник
Шрифт:
По другую сторону бухты Сан-Франциско Ичимеи замуровал себя в долгий период немоты, полностью отдавшись страданиям преданной любви. Он погрузился в уход за цветами, и те, в утешение садовнику, росли такие яркие и ароматные, как никогда прежде. Ичимеи узнал про свадьбу Альмы, потому что Мегуми в парикмахерской листала дамский журнал и увидела в разделе светской хроники фотографии Альмы и Натаниэля Беласко в праздничных нарядах во главе стола на ежегодном банкете их семейного фонда. Подпись гласила, что они недавно вернулись из свадебного путешествия по Италии, и расписывала роскошь платья Альмы, создательница которого вдохновлялась драпированными туниками Древней Греции. Как сообщалось в журнале, Натаниэль и Альма — это самая обсуждаемая пара года. Даже не подозревая, что вгоняет копье в грудь брата, Мегуми вырезала страничку и забрала с собой. Ичимеи изучил заметку, не выказав никаких эмоций. Он уже несколько недель безуспешно пытался понять, что случилось с Альмой в последние месяцы, что произошло в мотеле их необузданной любви. Молодому человеку казалось, что он пережил совершенно исключительный опыт, их страсть была достойна романа, то была новая встреча двух душ, предназначенных друг для друга, вместе идущих сквозь время, — пока он упивался этой восхитительной ясностью, она планировала
Не в силах выносить такое бессмысленное, сомнамбулическое состояние сына, Хейдеко Фукуда решила, что пора отвезти его в Японию, на поиски корней, а при небольшом везении — еще и невесты. Путешествие поможет стряхнуть придавившую сына тяжесть, причины которой не могли обнаружить ни она, ни Мегуми. По возрасту Ичимеи был слишком молод для создания семьи, однако он обладал разумением старца; Хейдеко решила вмешаться как можно скорее и выбрать себе невестку раньше, чем ее сыном завладеет тлетворная американская привычка жениться из-за любовного миража. Мегуми была полностью погружена в учебу, но все-таки согласилась взять на себя надзор за двумя соотечественниками, нанятыми в питомник на время поездки. Девушка собиралась попросить у Бойда Андерсона в качестве последнего любовного подвига, чтобы он все бросил на Гавайях, перебрался в Мартинес и занялся цветоводством, но Хейдеко до сих пор отказывалась произносить имя упрямого возлюбленного дочери и называла его не иначе как охранником из концентрационного лагеря. Должно было пройти еще пять лет, должен был родиться ее первый внук, Чарльз Андерсон, сын Мегуми и Бойда, и только тогда Хейдеко впервые заговорит с этим белым дьяволом. Мать организовала путешествие, не спрашивая мнения Ичимеи. Объявила, что они должны исполнить непреложный долг и почтить предков Такао, как она обещала мужу перед смертью, чтобы он мог уйти спокойно. Сам Такао при жизни не смог этого сделать, и теперь долг паломничества возложен на них. Им нужно посетить сто храмов, чтобы в каждом из них совершить приношения и рассеять по ветру частицы пепла Такао. Ичимеи возражал, но только на словах, потому что в глубине души ему было все равно, где находиться — что здесь, что там; географическое положение не повлияет на процесс внутреннего очищения, который его сейчас занимал.
В Японии Хейдеко сообщила сыну, что ее первый долг — не перед покойным супругом, а перед престарелыми родителями, если они еще живы, и перед братьями и сестрами, которых она не видела с 1922 года. Сына с собой Хейдеко не пригласила, небрежно попрощалась, как будто выходила из дома за покупками, и даже не поинтересовалась, чем Ичимеи собирается заниматься в ее отсутствие. Сын передал матери все деньги, которые у них с собой были. Он посмотрел вслед ее поезду, оставил чемодан на вокзале и отправился в путь как был, взяв с собой лишь зубную щетку и клеенчатую сумку с пеплом отца. В карте нужды не было, потому что весь маршрут он запомнил наизусть. Первый день молодой человек прошагал на пустой желудок, к вечеру добрался до маленького синтоистского святилища и улегся под его стеной. Ичимеи уже начинал засыпать, когда к нему подошел нищенствующий монах и сказал, что в святилище всегда есть чай и рисовые лепешки для паломников. Так Ичимеи прожил четыре следующих месяца. Днем он шел, пока не валился с ног от усталости, ничего не ел, пока кто-нибудь ему не предлагал, спал там, где его заставала ночь. Ему ни разу не пришлось просить, ни разу не потребовались деньги. Он освободился от мыслей, получал удовольствие от пейзажей и от собственной усталости, а потребность двигаться вперед выпалывала дурные воспоминания об Альме. Когда Ичимеи завершил свою миссию и посетил сто храмов, клеенчатая сумка его была пуста и темные чувства, омрачавшие начало его пути, рассеялись.
2 августа 1994 года
Жить в неуверенности, без прочности, без планов и целей, отдаваться полету подобно птице на ветру — вот чему я научился во время паломничества. Тебя удивляет, что в шестьдесят два года я до сих пор способен ни с того ни с сего отправиться странствовать без маршрута и багажа, как мальчишка-автостопщик, что я исчезаю на неопределенное время, не звоню и не пишу, и что по возвращении не могу рассказать тебе, где я был. Альма, это никакая не тайна. Я иду, вот и все. Чтобы жить в дороге, мне нужно очень мало, почти ничего. Ах, свобода! Я ухожу, но всегда уношу тебя в своей памяти.
Ичи
ОСЕНЬ
Ленни Билл пришел к Альме в Ларк-Хаус через день после того, как она не явилась на свидание в парк, на их скамейку. Дверь открыла Ирина, перед началом своей смены помогавшая хозяйке одеться.
— Я тебя ждал, Альма. Ты опоздала, — сказал Ленни.
— Жизнь слишком коротка для пунктуальности, — ответила она со вздохом.
Вот уже несколько дней Ирина приходила пораньше, чтобы накормить ее завтраком, проследить за ее мытьем в душе и одеть, но ни хозяйка, ни помощница об этом не говорили, потому что иначе следовало бы признать, что Альма больше не может обходиться без помощи и должна перейти на второй уровень или вернуться к семье в Си-Клифф. Женщины предпочитали воспринимать эту внезапную слабость как временное неудобство. Сет предлагал Ирине бросить работу в Ларк-Хаус, отказаться от комнаты, которую он называл крысятником, и окончательно переехать к нему, однако девушка одной ногой оставалась в Беркли, чтобы не угодить в ловушку зависимости, пугавшую ее не меньше, нем Альму пугала мысль о втором уровне в Ларк-Хаус. Когда она попробовала объяснить это
Отсутствие Неко подействовало на Альму как инфаркт: у нее стала болеть грудь. Она то и дело принимала за своего кота то диванную подушку, то завернувшийся угол ковра, то небрежно повешенное пальто, то тень от дерева за окном. На протяжении восемнадцати лет Неко был ее компаньоном. Чтобы не разговаривать сама с собой, она разговаривала с ним, оставаясь в спокойной уверенности, что он ничего не ответит, но в своей кошачьей мудрости все понимает. Хозяйку и питомца роднило сходство темпераментов: оба были высокомерными ленивыми одиночками. Альма любила его не только за внешнюю непривлекательность, но и за изъяны, которые оставило время: залысины в шерстке, искривленный хвост, брюшко бонвивана. Ей не хватало кота в постели: трудно стало засыпать, не чувствуя тяжести Неко под боком или в ногах. Не считая Кирстен, этот кот был единственным существом, которое могло к ней приласкаться. Ирине тоже этого хотелось бы: сделать Альме массаж, помыть голову, подровнять ногти — в общем, найти способ стать ей ближе физически, но такой интимности эта женщина никому не позволяла. Для Ирины подобные прикосновения к другим старушкам из Ларк-Хаус были вполне естественны; постепенно она начинала хотеть такого контакта и с Сетом. Девушка попробовала заместить отсутствие Неко в постели Альмы теплой грелкой, но от этого нелепого средства боль утраты становилась только горше, и когда Ирина предложила хозяйке сходить в Общество защиты животных и раздобыть нового кота, Альма объяснила, что не может заводить животное, которое проживет дольше ее самой. Неко был ее последним котом.
В тот день София, собака Ленни, осталась ждать на пороге, как делала она, когда Неко был жив и защищал свою территорию; София мела по полу хвостом, дожидаясь прогулки, однако Альма была так измотана одеванием, что не могла подняться с дивана. «Оставляю вас в хороших руках, Альма», — попрощалась Ирина. Ленни с беспокойством отметил перемены во внешности подруги и в самой квартире, которая давно не проветривалась и пропахла благовонными палочками и умирающими гардениями.
— Что с тобой, дорогая?
— Ничего серьезного. Наверно, что-то с ушами, и от этого я теряю равновесие. А иногда в груди как будто слон трубит.
— А что говорит твой доктор?
— Никаких докторов, анализов и больниц! Стоит в это ввязаться — и больше уже не вылезешь. И никаких Беласко! Они все драматизируют, сразу устроят мне веселую жизнь.
— Не вздумай умирать раньше меня, Альма. Вспомни, о чем мы договаривались. Я приехал сюда, чтобы умереть у тебя на руках, а не наоборот, — хмыкнул Ленни.
— Я и не забываю. Но если у меня не получится, ты можешь обратиться к Кэти.
Эта дружба, случившаяся поздно и смакуемая, как выдержанное вино, придавала цвет реальности, которая для обоих неотвратимо теряла былую яркость. Альма по складу характера была одиночкой, никогда не ощущавшей своего одиночества. Она прожила жизнь, укоренившись в семье Беласко, под защитой дяди с тетей, в просторном особняке Си-Клифф, за который отвечали другие люди свекровь, мажордом, невестка, — вечно пребывая на положении гостьи. Альма, где бы ни оказалась, повсюду чувствовала себя другой, невключенной, но это не составляло для нее проблемы — наоборот, служило причиной для гордости, потому что поддерживало ее самомнение загадочной нелюдимой художницы, неясно в чем, но превосходящей прочих смертных. Альма не чувствовала потребности сливаться с окружающими — людей в целом она почитала глупыми, при возможности жестокими, а в лучшем случае сентиментальными; эти суждения она остерегалась высказывать прилюдно, но к старости еще больше в них укрепилась. Подводя итог, Альма видела, что за восемьдесят с лишком лет любила очень немногих, зато пылко, идеализируя любимых с отчаянной романтичностью, отметавшей все свидетельства реальности. Альма не страдала от разрушительных влюбленностей в юности, через университет прошла в одиночку, путешествовала и работала одна, не заводила партнеров и компаньонов — только подчиненных; все это она заместила сумасшедшей любовью к Ичимеи Фукуде и безусловной дружбой с Натаниэлем Беласко, которого вспоминала не как мужа, а как самого близкого друга. На последнем этапе жизни у нее был Ичимеи, ее легендарный возлюбленный, внук Сет, Ирина, Ленни и Кэти — за много лет эти люди ближе всех подошли к дружбе с нею; благодаря им Альма была избавлена от скуки, одного из страшнейших бичей старости. Прочие постояльцы Ларк-Хаус были для Альмы как вид на бухту: художница наслаждалась им издали, не замочив ног. В течение полувека эта женщина была заметной фигурой в маленьком высшем обществе Сан-Франциско, она появлялась в опере, на благотворительных вечерах и на обязательных публичных мероприятиях, оберегаемая непреодолимой дистанцией, которую устанавливала сразу же, первыми словами приветствия. Ленни Биллу она как-то сказала, что не выносит шума, пустой болтовни и индивидуальных особенностей — только неясное сочувствие к страдающему человечеству спасает ее от психопатии. Легко сострадать несчастным, которых не знаешь. Человеческие особи ей не нравились, она предпочитала котов. Людей она переносила в малых дозах, группы больше трех уже вызывали у нее несварение. Альма Беласко всегда избегала объединений, клубов и политических партий, не сражалась ни за какое дело, хотя бы и почитая его правым, — феминизм, гражданские права или мир на планете. «Я не выхожу защищать китов, чтобы не оказаться среди экологов», — говорила она. Альма никогда не жертвовала собой ради другого человека или идеала, самоотречение не входило в число ее добродетелей. Кроме Натаниэля во время его болезни, ей не приходилось ни за кем ухаживать, даже за собственным сыном. Материнство не явилось для нее тем ураганом обожания и тревоги, который якобы подхватывает всех матерей, — то была спокойная, сдержанная нежность. Ларри присутствовал в ее жизни основательно и безусловно, она любила сына со смесью абсолютного доверия и давней привычки — это было удобное чувство, которое почти ничего от нее не требовало. Альма любила Исаака и Лиллиан Беласко, восхищалась ими, продолжала называть дядюшкой и тетушкой и после того, как они стали для нее свекром и свекровью, но к ней не перешло ничего от их деятельной доброты и потребности в служении.
— К счастью, Фонд Беласко занимается обустройством зеленых зон, а не помощью попрошайкам и сиротам, поэтому я могла творить добро, не приближаясь к осчастливленным, — сказала она Ленни.
— Лучше бы тебе помалкивать. Не знай я тебя — подумал бы, что ты чудовищное порождение нарциссизма.
— Если я не такая, то это благодаря Ичимеи и Натаниэлю, которые научили меня давать и принимать. Без них я бы погрязла в безразличии.
— Многие художники — интроверты, Альма. Им необходимо обособиться, чтобы творить.