Японский любовник

Альенде Исабель

В тот вечер после ухода Рона Уилкинса девочка закрылась в своей комнате, парализованная страхом и омерзением, уверенная, что отчим, когда вернется, ее убьет, как он и обещал сделать, если она хоть словом обмолвится об их играх. Единственным выходом была смерть — но только не от его рук, не медленное жестокое умерщвление, которое он так красочно расписывал, всегда добавляя новые детали.

Радмила тем временем залила в себя оставшуюся в бутылке водку, достигла бессознательного состояния и провела десять последующих часов, лежа на кухонном полу. Едва придя в себя, она обрушила град оплеух на дочь — стервозу и шлюху, из-за которой ее муж стал извращенцем. Эта сцена продолжалась недолго, поскольку вскоре прибыла патрульная машина с двумя полицейскими и социальной работницей, которых прислал Уилкинс. Радмилу арестовали, а девочку отвезли в детскую психиатрическую клинику — до того момента, как суд по делам несовершеннолетних

решит, что с нею делать. Ни мать, ни отчима она не увидит.

Радмила успела предупредить Джима, что его разыскивают, и тот бежал из страны, однако он не учел, что связался с Роном Уилкинсом — агент потратил четыре года на поиски по всему свету, пока не повстречал Джима на Ямайке и не доставил в наручниках в Соединенные Штаты. Жертве Джима Робинса не пришлось общаться с ним на суде, потому что адвокаты выслушивали ее показания без публики, а судья освободила от присутствия на слушании дела. От судьи девушка узнала, что ее старики умерли, а заработанные ею деньги никуда не перечислялись. Джим Робинс был осужден на десять лет тюремного заключения без права на условно-досрочное освобождение.

— Ему осталось три года и два месяца. Когда он выйдет на свободу, он станет меня искать и мне будет негде спрятаться, — закончила Ирина.

— Тебе не придется прятаться. У него будет запретительный приказ. Если он к тебе приблизится — вернется в тюрьму. Я буду с тобой и позабочусь, чтобы этот приказ выполнялся, — пообещал он.

— Но, Сет, разве ты не понимаешь, что это невозможно? В любой момент кто-нибудь из твоего круга — партнер, друг, клиент, твой собственный отец — может меня узнать. Прямо сейчас меня видно на тысячах экранов.

— Нет, Ирина. Ты женщина двадцати шести лет, а по сети разгуливает Элис, девчонка, которой больше не существует. Ты больше не представляешь интереса для педофилов.

— Ошибаешься. Мне несколько раз приходилось убегать из городов, где я жила, потому что меня преследует какой-то грязный тип. Обращаться в полицию бессмысленно: они не могут помешать маньяку распространять мои фотографии. Я думала, что если перекрашусь в брюнетку или наложу макияж, смогу остаться незамеченной, но ничего не вышло: меня легко узнать по лицу и я не сильно переменилась за прошедшие годы. Сет, я никогда не смогу успокоиться. Если твоя семья может меня не принять, потому что я бедная и не еврейка, представь себе, как им будет обнаружить такое?

— Мы им скажем, Ирина. Им будет непросто с этим свыкнуться, но, думаю, они в конце концов полюбят тебя еще больше за все, что ты пережила. Это очень славные люди. У тебя было время для страданий, теперь должно начаться время выздоровления и прощения.

— Прощения, Сет?

— Если ты этого не сделаешь, ненависть тебя уничтожит. Почти все раны лечатся нежностью, Ирина. Ты должна полюбить сама себя и полюбить меня. Договорились?

— Точно так же сказала и Кэти.

— Прислушайся к ней, эта женщина много знает. Разреши мне тебе помочь. Мудрости у меня никакой нет, зато я хороший товарищ, и ты могла тысячу раз убедиться, что я страшный упрямец. Я никогда не соглашаюсь с поражением. Смирись, Ирина, я тебя в покое не оставлю. Чувствуешь, как бьется сердце? — Сет взял руку девушки и поднес к груди.

— Сет, это еще не всё.

— Это не всё?

— С тех пор как агент Уилкинс спас меня от отчима, никто ко мне не прикасался… Ты понимаешь, о чем я говорю. Я была одна, и это меня устраивает.

— Послушай, Ирина, это нужно переменить, но торопиться мы не будем. То, что случилось, не имеет ничего общего с любовью и никогда не повторится. И с нами это тоже не имеет ничего общего. Ты мне как-то сказала, что старики занимаются любовью без спешки. И это неплохая идея. Давай любить друг друга, как пара старичков, что скажешь?

— Не думаю, что у нас получится, Сет.

— Тогда нам придется походить к доктору. Давай, подруга, хватит уже хныкать. Есть хочешь? Причешись как-нибудь, мы отправляемся ужинать и обсуждать прегрешения моей бабушки, это всегда поднимает нам настроение.

ТИХУАНА

В те благословенные месяцы 1955 года, когда Альма с Ичимеи вольно предавались любви в убогом мотеле Мартинеса, она призналась ему, что бесплодна. Это было не столько ложью, сколько желанием и самообманом. Альма так сказала, чтобы сохранить непредсказуемость их движений на простынях, потому что верила, что диафрагма поможет избежать ненужных сюрпризов, и потому что ее менструации всегда были такие нерегулярные, что гинеколог, к которому ее несколько раз водила Лиллиан, диагностировал у нее кисту яичников, что могло сказаться на детородности. Альма все время откладывала операцию, как и многие другие важные дела, поскольку материнство в списке ее ценностей стояло на последнем месте. Она решила, что в течение молодости ей удастся не залететь каким-нибудь

волшебным образом. Подобные неприятности происходили с женщинами из других слоев, без образования и денег. Она не замечала в себе перемен до десятой недели, потому что не следила за своими циклами, а когда что-то заметила, еще две недели надеялась на удачу. Альма предположила, что ошиблась в подсчетах; но уж если случилось самое страшное, дело разрешится посредством суровых физических нагрузок, подумала она и принялась повсюду разъезжать на велосипеде, яростно крутя педали. Альма поминутно проверяла, не появилась ли кровь на белье, и тревога ее росла с каждым днем, но она продолжала бегать на свидания с Ичимеи и заниматься любовью с такой же лихорадочной страстью, с какой гоняла вверх-вниз по холмистой дороге. В конце концов, когда Альма уже не могла оставлять без внимания набухшие груди, утреннюю тошноту и тревожные перепады настроения, она побежала не к Ичимеи, а к Натаниэлю, как привыкла поступать с самого детства. Чтобы тетя с дядей ни о чем случайно не догадались, Альма навестила кузена в адвокатской конторе «Беласко и Беласко», в том же офисе на улице Монтгомери, который существовал с далекого 1920 года; то был патриархальный мавзолей юстиции: тяжеловесная мебель, полки юридических фолиантов в переплетах темно-зеленой кожи, персидские ковры, скрадывающие звук шагов, так что говорить приходилось доверительным полушепотом.

Натаниэль сидел за своим столом в жилете, с распущенным узлом галстука и всклокоченными волосами, вокруг него громоздились стопки документов и раскрытые книги, но, увидев сестру, он тотчас вскочил, чтобы ее обнять. Альма приникла к его шее, спрятав лицо, сразу почувствовав облегчение — наконец-то можно было поделиться своим несчастьем с человеком, который никогда ее не подводил. «Я беременна» — вот и все, что она тихонько сообщила. Не разжимая объятий, Натаниэль подвел сестру к дивану, и они сели рядышком. Альма рассказывала о любви, о мотеле и о том, что Ичимеи неповинен в ее беременности, это все она, и если Ичимеи узнает, он, несомненно, будет настаивать на свадьбе, чтобы взвалить на себя ответственность за дитя, но она все хорошо обдумала, и ей не хватает храбрости отказаться от всего, что всегда у нее было, и превратиться в жену Ичимеи; она его обожает, но ясно сознает, что невзгоды бедности убьют ее любовь. Альма оказалась перед дилеммой: либо выбрать полную материальных трудностей жизнь в японской общине, с которой у нее нет ничего общего, либо остаться под защитой привычной среды, — и страх неизвестности оказался сильнее; ей стыдно от собственной слабости, Ичимеи достоин безусловной любви, это потрясающий человек, мудрец, святой, чистая душа, чуткий и нежный любовник, в его руках она чувствует себя счастливой… Альма одну за другой нанизывала бессвязные фразы, шмыгая носом и сморкаясь, чтобы не разрыдаться, пытаясь сохранять видимость достоинства. Еще она добавила, что Ичимеи живет в духовном мире, он навсегда останется скромным садовником, вместо того чтобы развивать свой чудесный дар художника или превратить цветочный питомник в солидное предприятие; ничего подобного, он не стремится к большему, ему хватает доходов, достаточных, только чтобы прокормиться, ему наплевать на успех и процветание, ему важнее спокойствие и созерцание, но такие вещи не едят, а она не хочет заводить семью в деревянной лачуге с проржавевшей крышей и жить среди крестьян, с лопатой в руках. «Я знаю, Натаниэль, прости меня, ты тысячу раз предупреждал, а я тебя не слушала, ты был прав, теперь я вижу, что не могу выйти за Ичимеи, но я не могу и отказаться от своей любви, без него я сохну, как дерево в пустыне, я умру, и отныне я стану очень-очень осторожной, мы будем предохраняться, это больше не повторится, обещаю, клянусь тебе, Нат!» Натаниэль слушал сестру, не перебивая, пока у нее не закончилось дыхание для жалоб, а голос не перешел в бормотание.

— Правильно ли я тебя понимаю, Альма? Ты беременна и не хочешь говорить Ичимеи… — подытожил Натаниэль.

— И я не могу родить без замужества, Нат. Ты должен мне помочь. Ты единственный, к кому я могу обратиться.

— Аборт? Альма, это незаконно и опасно. На меня можешь не рассчитывать.

— Послушай, Нат. Я все подробно разузнала: это дело безопасное, без риска и стоит всего сотню долларов, но ты должен поехать со мной, потому что это в Тихуане.

— Тихуана? Но, Альма, в Мексике аборты тоже запрещены. Это просто безумие!

— Здесь это намного опаснее, Нат. Там есть врачи, которые делают это прямо под носом у полицейских, никому и дела нет.

Альма предъявила клочок бумаги с телефонным номером и добавила, что уже по нему звонила, общалась с неким Рамоном из Тихуаны. Собеседник говорил на ужасном английском, он спросил, кто дал ей этот телефон и знает ли она условия. Альма оставила свой номер, пообещала расплатиться наличными, они договорились, что через два дня Рамон заберет ее на своей машине в три часа дня, на определенном углу в Тихуане.