Ярмарка
Шрифт:
– Ну что?.. что вокруг вас…
– Горит! Все горит! Дом наш – горит! Полыхает! Стены рушатся… Искры – стеной встают… Огненный ливень! Пламя летит… опаляет! Волосы на мне – уже горят! И я ору недуром! И качусь колобком вниз по лестнице! И…
Мороз пошел у Марии по спине.
Рассказ об этом сне, такой настоящий, такой жаркий…
– Ну?
– И выкатываюсь на снег! А дом наш – как факел! Огнем охвачен! Горит, горит мое жилье! Горят милые, бедные бревнышки наши! – Старик хлюпнул носом, утер лицо ладонью. – Костром пылает!
Он взял чашку в обе руки, наклонил над ней трясущуюся голову. По его лицу шли волны ужаса.
Да, он боится. Он очень боится смерти.
Он, не боявшийся смерти в бою. В тюрьме отсидевший. Детей и внуков – похоронивший.
Его пальцы искали и не находили сигарету, спичку. Его легкие просили глотка дыма. Глотка – забвенья.
– Василий Гаврилы-ыч… ну что вы! – бордо выкрикнула Мария и обняла старика за дрожащие плечи. – Вы знаете, к чему пожар снится? А?
– Не-е-е-ет…
Он привалился медным морщинистым лбом к ее круглому, как яблоко, плечу.
– К деньгам, вот к чему! Прибыль будет у вас, прибыль!
Она врала или говорила ему правду? Откуда она это взяла? Она никогда никаких сонников не читала.
Слепые глаза повелись вниз, вбок. Слепые глаза искали ее руки. Ее глаза. Искали и не находили.
Она сама нашла руками его руки, сжала. Нашла губами его сморщенную, как кожица яблока в ее варенье, щеку.
– Василий Гаврилыч, давайте, я вас сосватаю!
Он нашел невидящей, колышущейся рукой ее щеку, погладил.
– Кто невеста?.. Ты, Машер?.. Я согласен.
– Нет. Лида. Она одна… и вы один. Вам будет тепло вместе.
– Лида?.. Ох, Лида… Ах-ха-ха-ха!.. ну, насмешила…
– Я серьезно.
Старик облокотился на стол. Его лицо внезапно помолодело, заслонилось седой метелью давних, безумных лет.
– Спасибо тебе, Машер. Меня так давно не сватали. Ни за кого. Я уж забыл, как это бывает.
Когда старик Матвеев напился чаю, успокоился и ушел восвояси, Мария наготовила бутербродов, прихватила пачку печенья, пару яблок, сложила все в кулек, накинула куртку и пошла в гости в шестую квартиру. На втором этаже, в квартире № 6, под дырявой крышей, жил бродяга. Его звали Пушкин. Никто не знал, настоящая это фамилия или прозвище такое. Имени у него не было. Пушкин – и все.
Она остановилась перед дверью. В двери тоже зияли дыры. Из дыр дул ветер.
«Окна открыты… или разбиты», – догадалась Мария.
Нажала на звонок. Звонок не работал.
Она постучала – сначала кулаком, потом ногой.
За дверью заскребся будто кот.
– Эй, Пушкин, – тихо, но внятно сказала Мария, – я тебе поесть принесла.
Дверь испуганно, на щелочку, приоткрылась.
Пушкин
– Лапуся… Лапуся… Нас еще не ломают?..
– Нет еще, Пушкин. Не ломают. Живи. Вот тебе гостинчик.
Она протянула бродяге кулек. Он схватил его жадно, цепко.
– Ешь. Только кошек больше не лови, не ешь.
– Лапуся… Кошки, дряни… они грязь разносят, я атмосфэ-э-эру очищаю…
– Кошки бывают лучше людей, Пушкин. Ну все, я пошла.
Мария попятилась от вонючей двери. За дверью свисали дырявые тряпки и валились с потолка гнилые доски; за дверью жила и умирала чужая жизнь, до которой никому, кроме нее, не было дела. Одна жизнь – из бездны жизней. И она тоже уйдет в бездну смерти.
Но, пока Пушкин жив, он хочет жрать!
– А что тут?.. О-о-о-о, колбаска…
Он все еще стоял на пороге, провожал Марию жадными глазами, двумя огоньками гнилушек в разломанном пне.
Мария шагнула на ступеньку.
– И яблочки…
Мария шагнула на другую.
– А хлебец-то свежий!..
Еще вниз шагнула.
– И печеньице, епть!..
Она ступала вниз, все вниз и вниз. По лицу текло соленое, горькое.
Сон старика Матвеева сбылся скоро и страшно.
Ночью запахло горелым. Мария вскочила, втянула носом странную, опасную гарь.
Кинулась в комнату к Петру.
– Петь, а Петь… Как ты?..
– М-м-м-м-м-а-а-а-а… Что разбудила…
– Петя, если можешь, встань. Мы, кажется, горим.
Она кинулась к окну.
И – отшатнулась.
Огромное, гудящее рыжее пламя крепко обняло, плотно охватило, грызло угол дома. Красное зарево металось по потолку, по стенам. Марию прошиб ледяной пот.
– Быстро одевайся… Самое необходимое – в сумки…
Она уже заталкивала в сумку пожитки.
Петр встал, застонал от боли в избитом теле. Шарахался по комнате. Забежал в кухню.
– Мама, погоди… Может, пожарку…
– Я стариков разбужу!
Метнулась в подъезд. Огонь плясал на лестничной клетке.
«Что это?! Мог плиту Пушкин горящую оставить. Газ мог рвануть! Старик Матвеев – он же курильщик – мог окурок на плинтус бросить… Все что угодно!» Мария затарахатела в дверь к старухе Лиде. «Не слышит, проклятье, не слышит. Она же сгорит!»
Пока она стучала к старику Матвееву – Лидина дверь завизжала.
– Батюшки!.. батюшки…
– Скорее, Лида, скорее! Одевайся теплее! Шубу! Бери теплые вещи! В сумку!
Матвеев не открывал. «Дверь высадить, что ли?! Такую дверь только ткни…»
Она и ткнула: плечом нажала.
И дверь подалась.
Открыта была.
«Спит с открытой дверью: смерти боится. Или, наоборот, ждет: приходи когда захочешь».
И старик Матвеев твердо вышел навстречу Марии в белых, как степной снег, кальсонах. Высокий, длинный, как жердь. Кавалерист. Старый лагерник.