Ярое Око
Шрифт:
– Честь и хвала! Слава великому Чингиз-хану! – кричали они. – Страх и почитание всего мира да достанется твоему Золотому Шатру! Да умножатся твои стада! Да расцветут твои гаремы, как сад! Тысяча благ да ниспошлется тебе, тысяча желаний да исполнится!!
Сквозь цепи воинов просочились вызванные плясуны и выстроились в два ряда, глаза к глазам. Дико загрохотали десятки бубнов, трещоток, засвистали тростниковые дудки… Под гортанные завывания песенников танцоры пустились в пляс, подражая ухваткам медведей, волков и рысей, потом расправили руки-крылья и заскользили по кругу среди костров, точно беркуты над добычей. И вдруг разом, выхватив из ножен кривые мечи, они яростно зазвенели сшибаемой меж собою сталью. «Кху! Кху-у!!» – рвалось из глоток прыгающих
А со всех сторон из разверстых ртов монгольских воинов летела неистовая ликующая песня:
Вперед, вперед,
Крепконогие кони!
Вашу тень
Обгоняет народов страх…
Мы не сдержим, не сдержим
Буйной погони,
Пока распаленных
Коней не омоем
В желанных
Последнего моря волнах… 71
Субэдэй смахнул натаявшую слезу, его «панцирная» душа, нежданно растроганная, ждала участия и тепла.
– Ойе, Алсу! – Он нетерпеливо щелкнул пальцами.
Из-за тяжелого узорчатого края ковра тотчас показалось юное лицо кипчанки Алсу с подчерненными, протянутыми до висков бровями. Девушка собралась в комок, будто ожидая удара, но увидев на темном, как седельная кожа, лице подобие улыбки, а в глазах рыжую искру желания, поспешила навстречу, упала ниц, обняв руками ноги своего господина.
71
Стихотворная обработка А. Шапиро.
…Теперь багатур не сердился на своего улана Ухэ, настоявшего поставить на холме «веселую» юрту. «Все верно… так было всегда…»
Испокон веков лучшие из рабынь становились наложницами и скрашивали своей плотью, танцами и певучими голосами скоротечные пиры и гульбища прославленных воинов. С утра эти «пташки» отсыпались, днем объедались восточными сластями, занимались кройкой и вышивкой, играли между собой в азартные игры, а к сумеркам «чистили перышки»… Натирали друг дружку маслами, расписывали китайской тушью глаза и брови, накладывали румяна и белила и накусывали чуть не до крови губы, чтобы те подпухли сродни цветочным бутонам и стали ярче спелой брусники.
Алсу наконец подняла на багатура свои черные, как смородина, глаза. Страшен был Субэдэй – угрюмый и непобедимый полководец Чингиз-хана. В орде никто толком не знал, сколько ему лет… Когда-то давно, будучи молодым, он был тяжело ранен… тангутский 72 меч едва не рассек его до седла; левая рука с тех пор осталась скрюченной, как кочерга, и усохла. Лицо его бороздил через бровь бурый кривой рубец; выбитый глаз затянулся пучком глубоких морщин, зато другой был всегда широко раскрыт и хищно взирал на мир.
72
Тангутское царство – одна из областей северо-западного Китая, покоренная Чингиз-ханом.
– Приход твой да будет к счастью, хазрет 73 , – прошептала Алсу. – Как прошел день? Удачной ли была охота? – заученно стала повторять она и, наперед зная желания старика, принялась разминать его заскорузлые желтые пятки. – Я скучала… устала ждать. Почему долго не приходил?
– Э-э… слова твои сладки, как халва, но есть ли в них хоть песчинка правды? – Старик закряхтел, с напускной суровостью
73
Государь (тюрк.).
– Хазрет!.. – Девушка посмотрела на багатура глазами рассерженной рыси, но тут же заговорила тихим жалобным голосом: – Я ли не ублажаю тебя, сердар 74 ? Я ли не жду тебя долгими ночами?..
– Ладно, уймись. – Субэдэй потрепал ее за атласную щеку. – И гонец скорби может принести радостную весть. Дай-ка мне мяса… Плесни унны в пиалы… выпей со мной за победу мечей Кагана…
Кипчанка провела тонкими пальцами по глазам, изогнулась гибким станом к очагу… А Субэдэй, как тигр, оскалился, почуяв близкое теплое дыхание ароматной кожи; глаз заискрился от предвкушения… видя, как натянуто вздрогнула и качнулась под газовым шелком упругая юная грудь.
74
Господин, начальник (тюрк.).
– Что выберешь, хазрет? – Наложница, стараясь всячески угодить, кивнула на яства. На ковре, устланном китайскими циновками, стояли серебряные блюда: тут было и запеченное на углях мясо молодой кобылицы, и пятнистого оленя, и сайгачьи 75 тушеные языки, и бараньи головы, и копченые ребра, искусно справленные по восточным рецептам рабом Саклабом. На других подносах стояли аланские кувшины с кумысом, айраном, красным персидским вином и монгольской водкой – унной, которую сами кочевники называли «хитрая вода». Она опьяняла не вдруг и мягко, точно кралась к голове на кошачьих лапах, но после третьей пиалы редкий воин мог устоять на ногах… Были тут и спелые фрукты из далеких южных краев, доставленные гонцами, скакавшими много дней от «харагу» к «харагу» 76 на сменных конях… И странно было видеть такое изобилие в этой дикой степи, где бродили лишь табуны лошадей да рыскали волки.
75
Сайгак – среднеазиатская антилопа.
76
Слово «караул» заимствовано из монгольского языка, произошло от слова «харау», или «харагу», что означает: охрана, защита, застава.
Алсу зазвенела монистами, наливая в пиалы прозрачную, как хрусталь, унну.
…Из-за шелковой занавески, там, где находилась женская половина, раздался придушенный смех, а следом послышался голос флейты и негромкое пение наложниц.
Субэдэй, довольный «ночью утех», сидел на звериных шкурах, подобрав ноги, и, громко чавкая, выбирал куски жареного мяса с подноса, который поставила перед ним Алсу. Лучшие, сочные куски посмеивающийся старик время от времени совал ей в рот, выказывая тем самым свою благосклонность и милость.
…Они вновь поднесли пиалы к губам, и он с подозрением отметил, что с появлением этой черноглазой кипчанки в гареме у него как прежде, как у молодого жеребца, закипает кровь в жилах.
«О, страсть моя… – Узкая, как сабельный надруб, улыбка рассекла лицо Субэдэя. – Что делать мне? Последние дни охая, ложусь… охая, встаю… Долго ль охать мне?.. Ты свет моих глаз, да переломятся твои перья… Ты, небесная голубка, занимаешь мою голову больше, чем ратные дела!.. Твоя грудь бела и тверда, как сыр, полна, как вымя кормящей кобылицы… Твои зубы – жемчуг, а в очах твоих отражается звездная ночь… Бедра твои крепки и выносливы… в горле твоем льющаяся вода сквозит, а на ложе ты резва и проворна, как ненасытная блоха…»