Ярость благородная. «Наши мертвые нас не оставят в беде» (сборник)
Шрифт:
На третий день Кольцов сам свозил его в полевой госпиталь. Главный хирург, подполковник Гульба, долго рассматривал черную дырку, тянул носом, отщипывал кусочки и изучал их под микроскопом. Он приставлял к мертвому телу стетоскоп, стучал по холодным коленям мозолистой костяшкой пальца, светил в глаза, дважды измерял температуру разными термометрами. Птица с волнением наблюдал за действиями врача, ему опять было страшно за свое будущее, он опасался, что ему запретят военную работу. Наконец хирург вытер руки, аккуратно убрал микроскоп, сжег в лотке отщипнутые фрагменты, достал из железного шкафа
Птица счастливый вышел, а Кольцов задержался. Видя, что комиссар не уходит, подполковник налил полстакана и ему.
– Он ведь мертвый? – прямо спросил Кольцов.
Военный хирург Гульба был мудрым человеком, поэтому ответил осторожно, стараясь хотя бы в букве не противоречить основным постулатам ленинизма:
– Он находится в термодинамическом равновесии со средой. Он не разлагается, и химические процессы в нем не происходят.
Комиссар правильно понял подполковника.
– Что же с ним делать?
Но Гульба ничего не ответил, в это время привезли сгоревшего в фашистском огне танкиста, и стало не до разговоров.
Вернувшись в батальон, комиссар внес имя Птицы в список погибших. А потом вписал его еще в один список. А на следующий день отвез оба списка в штаб дивизии и долго-долго доказывал что-то дивизионному комиссару.
Похоронное письмо мама Птицы так и не получила.
– За проявленный героизм, санинструктор второй роты сержант Кац Федор Семенович награждается медалью «За боевые заслуги». Поздравляю!
– Служу Советскому Союзу!
– Наводчик ручного пулемета третьей стрелковой роты, рядовой Птица Алексей!
– Я! – Птица сделал два шага и замер.
– За проявленную беспримерную храбрость в бою за населенный пункт Буденовка, рядовой Птица награждается медалью «За отвагу». Посмертно. Поздравляю!
– Служу Советскому Союзу!
Если бы Птица мог дышать, он бы задохнулся от восторга. Он стоял перед строем товарищей и испытывал чувство гордости за свою страну, которая рождает таких славных героев. Размышляя о себе в героическом смысле, он в тоже время думал не о своем подвиге, а о бесповоротной готовности к подвигу любого советского солдата; он видел эту готовность в обстоятельном Платонове, пылком Кольцове, хмуром Гульбе, и в тот момент, когда матовое зимнее солнце полировало тонкими лучами его новенькую медаль, Птица понял окончательно и точно, что фашистам не победить, и с какой бы яростью, каким неистовством ни терзали они Страну Героев, победа останется нашей. И поняв это, Птица закричал:
– Ура-а-а!!!
Крик подхватила рота, подхватил батальон, подхватил полк, подхватила дивизия, подхватил фронт, подхватила страна. И услышало небо.
Месяц за месяцем воевал одухотворенный боец Птица.
Служба мертвого ничем не отличалась от службы живых. Птица ходил в долгие ночные караулы и быстротечные отчаянные атаки, рыл окопы для живых и могилы для мертвых, стрелял по фашистам, травил байки у вечернего костра.
Он проявил смекалку и приспособился курить, не вдыхая дым глубоко, а пережевывая его во рту, и пить, не глотая водку, а удерживая ее под языком маленькими
А по утрам на лицо Птицы выпадала роса.
Многие в батальоне и раньше слышали о мертвом бойце, а после награждения узнали и все. Пытливые домогались правды: откуда в обычном человеке взялись силы жить после смерти? Птица не мог объяснить, но желающим разрешал смотреть дырку.
Однажды вечером к костерку, у которого грелся Платонов и сидел для компании Птица, подсел бывший политический штрафник, кандидат философии Гольдштейн и попросил показать смертельную рану. Птица снял гимнастерку, встал ближе к огню. Через дырку Гольдштейн увидел языки пламени, стреляющие искрами в небо, кусок палатки и лес вдалеке.
– Надежно убили, – сказал он со знанием дела.
– Уж да, – ответил Птица, застегиваясь.
– Что же в тебе такого особенного, что остался небо коптить?
Птица хотел пожать плечами, но из темноты раздался голос:
– Грешный он, вот и нет ходу на небо.
К огню вышел неприятный и завистливый человек Кузин. Он давно держался Птицы, веря в его удачливость и надеясь на ее долю для себя. Он сел рядом с Платоновым и стал без спросу ковырять палкой в костре, выискивая картошку. Платонов ничего не сказал, чтобы не прослыть жадным, но отодвинулся от густомясого Кузина и прислонился плечом к холодному Птице.
– На небо – ладно, – сделал вид что согласился Гольдштейн, – а земля почему не принимает?
На это Кузину было нечего ответить, его представления о загробном мире ограничивались упованием на Рай после смерти, и иных исходов он не видел. Он промолчал, сделал вид, что занят картошкой, достал из кармана спичечный коробок с солью, посыпал, спрятал назад. Дым от костра беспрепятственно уплывал в небо, уверенный и спокойный в своей безгрешности.
– Почему же я грешный? – вступился Птица за себя. – Я Родину любил, жил по правде, воевал без обмана и умер по-честному. Где здесь грех?
– Ты в Бога не веришь!
– Так нет же его, чего в него верить? – удивился Птица.
– Вот в том и грех.
Платонов не выдержал.
– Ты, Кузин, прекращай агитацию! Скажу вот Кольцову, что баламутишь, разлагаешь общественное мнение – только тебя и видели.
Кузин набычился. Резким движением ковырнул костер, выкатил еще одну картофелину. Ничего не сказал.
Гольдштейн скрутил козью ножку, протянул Птице.
– Что ты чувствуешь, Алексей, после смерти?
– Много чувствую разного. Чувствую правоту нашей войны, чувствую победу над фашистами – нескорую, но неминучую, чувствую горе по друзьям убитым и радость по живым людям, ненависть к врагам. Силу правды своей чувствую. Все важные чувства со мною остались, а лишнего больше не чувствую.
– Какого же лишнего?
– Голода, усталости, страха. Отчаяния, слабости, боли. Сомнений.
– Легко тебе, стало быть?
– Совсем легко. Кажется, взлетел бы сейчас, только ногами оттолкнуться посильнее – и в небо. Да держит что-то, не пускает…