Ящик Пандоры
Шрифт:
– Возможно, ты прав, но идея сказки в том, что роза отдает себя всю до последнего лепестка людям, чтобы своей красотой облагораживать мир, а улитка… это и впрямь откормленный брюхоногий моллюск, живет только для себя и думает только о себе.
– Да? – Флориан выжал из себя улыбку, и Дарий поразился его белозубому оскалу. Хищник с искусственной челюстью. – Тогда вопросов нет, каждый должен жить только для себя. В этом смысл жизни… Что же касается розы, то ты ее изобразил довольно реалистично, хотя, где ты видел, чтобы у цветов были глаза и рот?
– В сказке и не такое бывает… Это называется одухотворенностью. А как же иначе – улитка, значит, живая, а роза – бесчувственный никчемный кустарник? Нет, они
– Ты так думаешь?
– Я в этом абсолютно уверен. Я этому учился в Академии художеств, и поверь, воображение ребенка гораздо гибче нашего, и он ЭТО воспримет правильно…
Флориан, неверующий антроп, мошенник, жулик, которому в теплых краях, граничащих с Аравийским полуостровом, уже давно бы поотрубали руки и, возможно даже, покусились бы на его Артефакт, сделав кастратом. Да нет, за ту сумму, которую он умыкнул у своего делового партнера, его, пожалуй, скормили бы крокодилам или же сварили бульон для страдающих гастритом каннибалов.
Когда они перешли ко второй стене, Флориан, не стал тянуть время, а напрямик выпалил:
– У тебя Снежная королева похожа на одну шалаву. Такая же красивая, но с явными на лице следами повышенной сексуальной активности.
– А тебе нужен синий чулок? – Дария разозлила столь нелицеприятная оценка Снежной королевы тире Пандоры, с которой он писал сказочный персонаж. – И где, интересно, ты видел такую шалаву?
– Да черт его знает, ощущение такое, что я ее вижу каждый день… Впрочем, королева мне нравится, значит, понравится и ребенку. Тона красивые, и изображенный тобой снежный мир создает рождественское настроение. Я думаю, это как раз то, что нужно для детского восприятия. Только вот почему у тебя солнце зеленого цвета?
– Потому что этот изумрудный цвет очень сочетается с голубым церелиумом и аквамарином. Создается больше таинственности, что для сказочных сюжетов непременное условие.
– Ладно, тебе видней. Спасибо… Что я еще могу тебе сказать?
Флориан замолчал, хотя Дарий после таких дифирамбов рассчитывал на большее. Думал, что за сдачей живописи последует денежный расчет за проделанную работу. Тем более, Флорик договор уже нарушил, не заплатив оговоренные 25 процентов за первую стену.
– Ну, если ты мою работу принимаешь, давай уладим наши финасовые дела, – без напора предложил Дарий, однако с глазами Флориана при этом постарался не встречаться.
Но Флорик опять заткнулся, словно ему зашили рот. И началось барсучье сопение, вздохи овдовевшей матроны.
– Немного придется подождать. Во-первых, приезд жены, а это, ты сам понимаешь… дополнительные расходы, во-вторых, нужно закончить строительство, – Флориан рукой указал в сторону строящегося на другой стороне улицы дома, – а у меня проблема с кредитом. Мы же соседи, чего волноваться? Как только немного утрясу с кредитом, сразу же рассчитаюсь.
– Но договор… Я же тебя не принуждал, – Дарий нервно закурил и стал делать тяжелые затяжки. Ему даже стало трудно дышать, ибо от такой наглости нутрянка его покоробилась. – Ты же знаешь, художники живут только на то, что заработают. Мы же не акционеры какие-то, живем от и до… в пределах возможностей кисти и красок. Так что, будь любезен…
Дарий взглянул на стоящее на полу ведро, в котором он мыл кисти, и на мгновение представил, как он из этого ведра выплескивает на разрисованные стены его содержимое. Подтеки, подтеки, подтеки… Мелкая месть во имя чести и спасения художнической миссии.
Возможно, Флориан этот взгляд правильно истолковал, поскольку, сменив тон, выпалил:
– На следующей неделе рассчитаюсь. Не думаешь же ты, что я хочу замотать заработанное тобой?
Но хоть он и
– Ходить за тобой и клянчить я не буду, но запомни – скупой платит дважды.
– Это что – угроза? – У Флорика от нервности отвисла нижняя губа. Он уставился в переносицу художника своими промытыми враньем глазами, видимо, ожидая от него еще каких-то реминисценций. Однако напрасно…
Дарий, собрав в газету кисти, не прощаясь, вышел из обновленной детской. И как ни странно, за пределами усадьбы мошенника он почувствовал себя вполне свободным (от злобы и неприятия чужих пороков) человеком, даже остановился посреди улицы и, обратив к небу лицо, несколько минут наслаждался плывущими по нему сахарными, с радужным окоемом облаками… Времена года – это манна и для музыкантов, и для художников. И каждый день что-то приносит неповторимое, не похожее на предыдущие тысячи осенних дней. Липы с березами уже как следует подрумянились, по человеческим мерками – поседели, вошли в зрелость, которую пропустить никак нельзя. И потому, придя домой и пересказав Пандоре разговор с Флорианом, он отправился с ней и мольбертом к морю. И Пандора, и мольберт, будучи разными воплощениями мира, в тот момент были для него одинаково незаменимы и дополняли друг друга. Конечно, скажи он об этом Пандоре, она вряд ли поняла бы его.
На следующий день, вытащив из книги «Кто есть кто?» последний резерв в 100 долларов, он отправился в больницу, благо далеко ходить не надо. Перешел улицу, миновал длинный сетчатый забор, завернул за угол и – приемное отделение. Разговор с хирургом Кальвой был тет-а-тет, в его кабинете. С полками для книг, компьютером и двумя массивными кожаными креслами. Они уселись друг против друга, и Дарий, как на духу, поведал ему о своих заморочках. Когда подступил вплотную к теме фимоза, то бишь болезни крайней плоти, хирург предложил ему предъявить Артефакт, что Дарий и сделал, не вставая с кресла. Тем более, он сидел напротив окна и потому свет… Все как на ладони… и хирургу без труда удалось разглядеть матчасть художника, чьи картины висели в нескольких палатах терапевтического отделения. Да, когда-то там лежала его мать, а потом многократно его Элегия, и он вместо конфет одаривал медперсонал своими картинами. Какие-то они уносили домой, какие-то оставляли в больнице.
Осмотр был в духе блицкрига, и когда Кальва отправился мыть руки, до слуха Дария донесся его в общем-то ожидаемый приговор:
– Ну, ничего не остается, как только обрезать… Согласны?
– Вы же сами сказали, что ничего другого не остается…
– Слово «другого» я не говорил. Я так никогда не говорю. А если серьезно, чем быстрее это сделаем, тем лучше. Я боюсь, чтобы не произошел парафимоз…
Дарий знал, что это за зверюга «парафимоз» – некроз тканей головки с последующими… Спасибо Петронию, просветил…
– Согласен, если деваться некуда.
– Тогда сидите здесь, а я схожу и предупрежу операционную сестричку.
Художник остался один в кабинете. Однако чем больше проходило минут, тем больше он начинал нервничать. Хотелось курить, чтобы унять внутренний мандраж. А черт его знает, чем все это может кончиться? Ведь ненароком могут отхватить не только крайнюю плоть, но и… Дарию стало смешно и горько от своей инфантильности. Он поднялся с кресла и вышел из кабинета. И как раз вовремя: со стороны операционной по длинному, надраенному санитарками коридору, размашисто шагал хирург. Высокий, статный человек, к тому же чем-то смахивающий на американскую кинозвезду Алека Болдуина. Халат нараспашку, под ним – серый, с темно-вишневым контекстом двубортный костюм, кремовая рубашка с оранжевым галстуком. Казалось, каждый его шаг высекал золотистые искры успеха.