Ясень
Шрифт:
— Да, — кивнула я, — большой праздник в твою честь. Жаль, что тебя там не будет. Но ведь послезавтра начинается Большой торг, и развлечений еще будет много. А пока ты лучше потерпи. Леська права.
— Скучно терпеть, — улыбнулась Керин. — Но что я могу поделать с двумя такими врачевателями? Ты потом расскажешь мне, что там было, Наири?
— Я не пойду.
— Я тоже, — сказала Леська.
— Почему? — Керин смотрела на нас с неподдельным удивлением. — Если из-за меня, то не надо. Я могу побыть одна.
— Одна… — с явным
— Наири хочет знать, что будет дальше.
Я подскочила в кресле. Ну и Леська! То ли она и впрямь так простодушна, то ли ломает голову над тем же, что и я. А по виду не скажешь!
Керин озадаченно молчала. Потом прикрыла глаза, провела ладонью по лбу, будто стряхивая невидимую паутину.
— Не знаю, подружки, — глухо сказала она, наконец. — Не знаю.
Я не выдержала. Взяла ее руку в свою, погладила. Показалось мне или нет, что эта рука дрожит? Керин открыла глаза и долго, запрокинув голову, вглядывалась в потолок, будто хотела разглядеть там ответ.
— Ты же Золотоглазая, — негромко напомнила Леська.
— Я Золотоглазая, — повторила, как эхо, Керин. — Я есть… и есть Легенда, что же еще надо? Помните, что там сказано насчет мужества?
"Мужчины утратили мужество, а женщины его найдут", — Легенду я знала наизусть.
— Будем искать мужество там, где его потеряли, — Керин резко села на постели. — Будем сражаться.
— С кем?
Я знала, что она ответит, и все равно слово упало в тишине тяжело, как камень:
— С Незримыми.
Предвечерние тени сгустились над нами, и мне показалось, что в натопленной этой горнице чересчур зябко. Даже здесь, в Ясене, на вольной земле было страшно. Леська, как подбитый зверек, съежилась на полу. Было тихо, слишком тихо, только слышно прерывистое дыхание Керин. И тогда я сказала то, что давно уже должна была сказать:
— Я умею владеть мечом и ездить на коне. Я тебе пригожусь.
— А я умею лечить, — сказала Леська. — И все равно я от тебя никуда не денусь.
Губы Керин дрогнули в горькой улыбке. Часто я потом видела эту улыбку, слишком часто! Она провела рукой по волосам Леськи и прошептала чуть слышно:
— Спасибо.
Я громко чихнула.
— Мама, что ты там ищешь?
Из-за откинутой крышки виднелись только полотняная рубаха и торчащие из нее босые ноги, но мать я узнала сразу. Содержимое сундука разлеталось под ее напором, как вражеские полки. Над сундуком висела пыль и, точно стяги, реяли запахи пижмы и полыни. Две служанки с каменными лицами придерживали крышку, чтобы не захлопнулась.
Услышав меня, мать разогнулась, и я едва не фыркнула, увидев ее красное лицо, сбитый набок чепец и встрепанные волосы.
Она гневно взглянула на меня, втянула воздух:
— Прохиндейки, бездельницы, уховертки! Ишь, морды понаели, пальцем не шевельнут! Кикиморы!
Я покосилась
— Смолу на вас возить! — все больше расходилась та. — У, бесстыжие! Все самой делать, все самой! Глаз не сомкнешь, не присядешь! Покою нет!
Она замахнулась стиснутой в кулаке цветастой тряпкой. Девушки не выдержали. Крышка сундука с грохотом рухнула. Мать подскочила, как ошпаренная, и замолкла. Служанки, закрыв лица, давились подозрительным кашлем.
— Мама, — воспользовалась я передышкой, — так что ты все-таки ищешь?
Мать стащила с головы чепец, вытерла им лицо.
— Ключ, — сказала она, тяжело дыша. — Ключ я ищу. Затерялся где-то.
— Какой ключ?
— От покоя с заклятым креслом. Все же пир сегодня, еще сядет кто ненароком, с медов-то…
Кресло это было семейным преданием и проклятием.
Некогда отец моего прадеда, переезжая в новый дом, заказал мебель известному мастеру. Когда заказ был готов, мой предок пожадничал и заплатил меньше, чем следовало. В отместку мастер сделал заклятое кресло и отправил заказчику вместе с остальным.
Кресло из темного дуба отличали искусно вырезанные на подлокотниках руки — мускулистые, с судорожно сжатыми кулаками. Казалось, что кто-то невидимый сидит в нем, и видны только руки, лежащие на подлокотниках. Мастер заявил, что никто не посмеет сесть в кресло, пока истинный хозяин — он разумел нечистого — здесь.
Так и случилось, и с тех пор заклятое кресло стояло в отдельном покое. Оно было известно всему городу, и порой отец водил гостей посмотреть на него, охотно посвящая их в детали предания. Гости качали головами, поглаживали бороды, но сесть не решались.
Мне показалась смешной предосторожность матери. Да и к чему искать этот ключ? Если в кресле и вправду кто-то есть, он постоит за себя сам. Я, как умела, объяснила это матери. Она спорить не стала, велела служанкам собрать вещи и ушла на кухню.
Я только головой покачала ей вслед: сколько хлопот с этим пиром! В кухне с раннего утра дым стоял коромыслом. Служанки метались по покоям, наводя чистоту. Во дворе тяжело бухало: выбивали парадные ковры. Мать, вскочив ни свет, ни заря, ухитрялась быть во всех местах одновременно. Именно ее голос пробудил меня ото сна.
Служанки закрыли сундук и удалились, а я в унынии присела к окошку. Уже не заснуть. Лучше всего было бы сейчас пойти к Керин, но беспокоить ее не хотелось. По совести говоря, следовало помочь маме в ее хлопотах, только в хозяйственных делах я не понимала ничего.
На пиру меня усадили рядом с Мэннором. Впрочем, пир — это громко сказано. Собрались только свои: друзья отца Миклош и Трибор с женами, сотник Вежи Явнут, Вилько — побратим, близкие родичи, челядинцы из старших — совсем немного.