Яшмовый Ульгень. За седьмой печатью. Серия «Приключения Руднева»
Шрифт:
Костяком этих собраний и их неизменным участником стал сподвижник Николая Львовича, член совета Русского Императорского Географического Общества, действительный статский советник Константин Павлович Невольский. Он был не просто товарищем и единомышленником покойного Руднева, но и старым другом семьи. Все эти годы после трагической экспедиции он поддерживал Александру Михайловну и принимал всяческое участие в судьбе Софи и Митеньки.
Константин Павлович, имевший на службе репутацию человека сурового и бескомпромиссного, был с Рудневыми этаким добрым дядюшкой:
Вот и в этот раз Невольский обещался представить на Милюковское собрание двух новых гостей: публициста Григория Дементьевича Борэ и своего протеже, подающего большие надежды молодого географа Платона Юрьевича Сёмина.
Помимо вышеперечисленных персон в Милюково ожидались еще трое: профессор Московского Университета историк Федор Федорович Левицкий, тоже старый товарищ Николая Львовича, врач семьи Рудневых, давно перекочевавший в статус друга, Рихард Яковлевич Штольц и жених Софьи Николаевны Аркадий Петрович Зорин.
Прибытие гостей ожидалось к вечеру, на который был запланирован парадный ужин.
С некоторых пор Митеньке эти собрания разонравились. Разговоры ему казались скучными, а больше всего раздражало отношение к нему гостей, их покровительственный тон и нарочито преувеличенное внимание к его мнению. Единственными, кто воспринимал Митеньку всерьез и обращался с ним естественно, были Константин Павлович и Рихард Яковлевич.
Сегодняшнего собрания Митенька особенно страшился, так как предвидел неизбежный разговор о его дальнейших планах на жизнь, которые он ни с кем обсуждать не хотел, особенно потому, что планов-то у него как раз и не было.
К вечеру выяснилось, что несносный Белецкий приготовил ему ещё одну неприятность: в гардеробной Митенька обнаружил для себя новый визитный английский костюм, в котором, по непререкаемому мнению наставника, должен был явиться к ужину.
– А в чём же вы, Дмитрий Николаевич, собирались к людям выйти? В мундире гимназическом? Так вы уже больше не гимназист, – безапелляционно заявил Белецкий на неубедительные возражения Митеньки. – Вы взрослый человек, Дмитрий Николаевич, извольте одеваться да вести себя, как пристало взрослому благородному человеку.
Пристыженный Митенька подчинился. Удивительно, подумал он, насколько платье влияет на наше душевное состояние. Как же хорошо было носить гимназический мундир! Надел его, и все в этом мире вставало на свои места, все делалось просто и понятно: вот он, Митенька Руднев, лучший в классе, гордость матушки. И нечего к этому добавить, и нечего убавить. А что теперь? Солидное взрослое платье, абсолютно ничего не говорящее о его обладателе, только лишь вызывающее вопросы: кто этот молодой человек, что он из себя представляет, чем в жизни полезен?
Находясь в полном раздрае чувств, Митенька безропотно позволил Белецкому поправить себе воротничок, поддернуть манжеты и дважды перевязать галстук.
– Sch"on (нем. Прекрасно)! –
Сам Белецкий, как всегда, выглядел безукоризненно. На нём был простой строгий костюм темно-серого цвета, который сидел как влитой, без единой складочки. Чопорный туалет оживлял лишь шелковый светло-лиловый галстук. У Белецкого вообще был редкий талант всегда выглядеть так, будто платье его было только что исключительно отутюжено, а рубашка отбелена и накрахмалена. В своей безукоризненности он напоминал английскую фарфоровую статуэтку.
За ужином шли разговоры на темы для Митеньки абсолютно безопасные: говорили об общих знакомых, о планах Географического Общества, о вышедшей в прошлом месяце в авторитетном научном журнале статье профессора Левицкого. Обсудили уездные новости и предстоящую свадьбу Софьи Николаевны.
Когда общество переходило в гостиную, где должны были подать кофе и коньяк, Митенька попытался потихоньку улизнуть, но Белецкий пригвоздил его строгим взглядом и незаметно для остальных отрицательно качнул головой: «Nein!». Пришлось остаться и забиться в самый дальний угол гостиной. Уж это-то запретить себе Митенька не позволил.
Разговоры стали интереснее. По негласному, но строго заведенному правилу политику и религию на собраниях у Рудневых не обсуждали, однако часто вели жаркие дискуссии по вопросам морали и социального развития. В этот раз тему задал Платон Юрьевич Сёмин.
Ему было немного за тридцать, хотя выглядел он старше из-за заметной сутулости и ранней залысины. Натурой географ был холеричной, на месте не мог усидеть и пары минут, постоянно что-то крутил в руках, а при разговоре помогал себя бурной жестикуляцией.
Сёмин поинтересовался, приходилось ли кому читать произведения Фридриха Ницше, и оказалось, что таковых, помимо него, четверо: Левицкий, Зорин, Шольц и Борэ.
– Что вы думаете, господа, об идее сверхчеловека, высказанной Ницше? – спросил он, перед тем кратко изложив непосвященным общую суть.
– О! Эта теория сродни Дарвиновской! – пылко воскликнул Зорин.
– Вы находите? – скептически скривился доктор Шольц.
– Да, несомненно! Эволюция – естественный путь развития любых организмов в их физическом проявлении. Поскольку же человеческий дух неотделим от физического естества, то он также будет эволюционировать, что, несомненно, выведет его на новый уровень. Люди с таким развитием духа и разума, конечно, будут несравненно выше человека обыкновенного.
– В каком смысле выше? – поинтересовался Борэ, мужчина лет сорока, плотный, приземистый, с желчным лицом, одетый в броский клетчатый костюм по американской моде, при виде которого Белецкий не удержался от брезгливой гримасы. – Значит ли это, любезный Аркадий Петрович, что у сверхчеловека будут какие-то свои, отличающиеся от всех остальных, правила и законы?
– Разумеется, – согласился Зорин, – коль скоро это будет иной человек, то и законы, и правила у него будут иными.
– И мораль и него тоже будет своя? – продолжал наседать Борэ.