Ясновидец Пятаков

Бушковский Александр Сергеевич

– Вот вы поэт, Миша, – перебил его Гаврик и поставил в сушилку последнюю вымытую тарелку. – А детские стихи читали?

Я невесело усмехнулся при слове «поэт», но ответил:

– Читал.

– А какие?

– Мама спит, она устала. Ну и я играть не стала, – вяло продекламировал я первое, что пришло в голову.

– Да мало ль я чего хочу? – продолжил Гаврик. – Но мама спит, и я молчу.

Тут я снова призадумался. Почему я вспомнил именно этот стишок, а не «Зайку бросила хозяйка» или «Оторвали мишке лапу», что было бы мне гораздо ближе? Шеф как-то испытующе посмотрел на меня, а я уставился на Гаврика в ожидании,

не добавит ли он ещё чего. Гаврик стоял вполоборота к нам, вытирал полотенцем руки и внимательно наблюдал за этим процессом.

– Восемнадцать-восемнадцать! – проговорил он торопливо. – Странно мне. Не оттуда эти числа.

Когда я совсем маленьким, лет в пять, был очень дружен с мамой, она мне говорила, что я родился точно в это время, так записали врачи. Это счастливые числа, я твёрдо запомнил. С тех пор я их везде ищу. И часто нахожу – на домах, на машинах, но счастья от этого не прибавляется.

– Мало ли какие числа в голове? – Гаврик продолжал говорить и смотреть на свои пальцы, комкающие полотенце. – Так можно досчитаться и до чуда, а то и хуже. Хватит и до трёх уметь… Вон восемнадцать тоже из трёх частей составлено, зато из каких? Может, и не надо ничего считать? Это ведь только звёзды и деньги счёт любят…

Он говорил не с нами, а сам с собой. Мы с Вакуумом в последнее время стали замечать, что Гаврик заговаривается, разговоров почти не поддерживает и, похоже, быстро устаёт теперь. Последствия черепно-мозговой травмы, думали мы. К тому же он ещё похудел и осунулся. Носит всё время свою старую робу, не то чтобы не желая, а, похоже, не задумываясь, что можно надевать и другую одежду. И, кроме того, он каждый день насухую скребёт лицо старым бритвенным станком и заклеивает порезы клочками бумаги, отчего ещё больше кажется не совсем адекватным. Кожа на его лице стала похожа на сыромятину, потёртую и серую. Шеф вполголоса жаловался нам, что Гаврик ничего не-пьёт-не-ест, кроме жидкого чая с сушками, а разговоры о необходимости поесть не поддерживает.

– А бывает, что и зайка хозяйку бросает, – вздохнул Гаврик, – потому что она болеет и поправиться не может…

– Хорошо вам, Гаврил Петрович, мысли чужие читать! – не выдержал я. – Вы лучше бы сказали мне, что делать!

Гаврик втянул голову в плечи и сморщил лицо, будто я сейчас его ударю.

– В том-то и беда, Михаил, – ответил вместо Гаврика шеф, – никто не знает, как тут быть.

Я встал и вышел из вагончика, всю ночь просидел у себя на кухне, глядя в окно на ползущую по тёмному небу луну, а утром вызвал такси и поехал в деревню…

…Мама вздрогнула и коротко простонала во сне. Стянула с головы покрывало. Открыла глаза и несколько мгновений смотрела в пространство перед собой, как внутрь себя. Потом почувствовала, что не одна, и покосилась на меня. Я через силу попытался ей тихонько улыбнуться, но увидел, как она испугалась, и стёр улыбку.

– Не бойся, я не буду никого бить! – сказал я шёпотом и замолчал, не зная, что говорить и делать дальше.

Я видел, как плохо ей с похмелья и с каким трудом она решает, как быть, и потому встал и пошёл из комнаты.

– Хочешь, я тебе чаю принесу горячего? Или холодного? – спросил я в дверях.

– Не надо чаю, Миша, – ответила она хрипло, – пива принеси… Миша. Там, в подполе…

Я вернулся на кухню и за кольцо приподнял дощатую крышку в полу, ведущую

в подпол. Один из спящих за столом чуть шевельнулся, и я понял, что он проснулся, но боится себя выдать. Плевать на него. Я спустился в подпол, пахнущий пылью и холодом, нащупал выключатель и зажёг свет.

На деревянных полках стояли позапозапрошлогодние запылённые банки солений и варений, а на земляном полу в дальнем углу лежала небольшая кучка проросшей картошки и торчало из песка несколько морковных попок. «Жить ещё можно, – подумал я. – А вот и пиво!» Полуторалитровая пластиковая бутыль-титька стояла, притаившись, за банками солёных кабачков. Я взял её за горло и полез наверх, горько дивясь маминой предусмотрительности. Ещё бы! Заранее спрятать опохмелку в такое место, куда товарищи по оргии залезть не догадаются, а если догадаются, то не посмеют: подполье – это вам не холодильник!

Товарищи по оргии, по крайней мере двое из них, к этой минуте уже проснулись и пытались растолкать третьего. Я видел, как не соответствуют их бледные опухшие лица острым испуганным взглядам и суетливым движениям. По-видимому, хоть мы и незнакомы, они наслышаны и догадываются, чего можно ожидать от общения с Надькиным сынком.

– Не желаете ли освежиться, господа? – спокойно спросил я и поставил бутылку на стол.

Мой вопрос оказался настолько неожиданным для них, что двое замерли, а третий очнулся. Я свернул бутылке голову и каждому по очереди налил пенистой жидкости в тот самый единственный стакан. «Ей меньше достанется», – думал я при этом. Стакан переходил из руки в руку, как эстафетная палочка.

– А теперь, друзья, – продолжил я, когда процедура первичного утоления жажды была закончена, – не смею больше вас задерживать.

Ни слова не говоря и почти не качаясь, мамины товарищи вышли в сени, сняли там с вешалки свои обноски и тихо прикрыли за собой двери. Офелия не тявкнула ни разу. Ей, видно, было не до них, а им не до неё.

С этим же стаканом и половиной бутылки пива я вернулся к маме. Она сидела на диване, положив руки на колени и не шевелясь. Я налил пиво в стакан и протянул ей.

– Болею я, Миша, – сказала она сиплым бесцветным голосом, взяла стакан и обхватила его серыми ладонями.

«Непривычно слышать, как ты зовёшь меня Мишей, – подумал я. – И ещё бы тебе не болеть, раз ты с такого похмелья».

– Цирроз у меня, Миша.

«Непривычно… Мишей…»

Внутри у меня, как снег с крыши, сползла холодная лавина и забила все внутренности от сфинктера до кадыка. Я сел рядом с мамой и сцепил пальцы в замок.

– С чего ты взяла?

– Осталось мне полгода.

– Да откуда ты знаешь-то?! – Мне пока никак не удавалось собраться с мыслями.

– Светка, моя свидетельница со свадьбы, главный врач у нас. Возила меня в город на обследование. На той неделе только отпустили меня домой… Я ей сказала Медвежонку не говорить, и ты не говори. Там у меня заначка есть на похороны, поможешь Светке… тёте Свете?

Мама прихлёбывала пиво из стакана, как чай, и внимательно смотрела на пузырьки пены. Меня знобило. «Что сказать? Помогу? Или начать бодро спорить и возражать, что всё это фигня и ерунда? Ну уж точно не утешать! Она просто потеряет ко мне последний интерес. А я? Ведь я не ожидал? Но и не удивлён особо? Но что теперь мне делать? Так… Так… Сначала всё проверить. Где эта Светка?! Найти её, сегодня, сейчас…»