Ясновидец Пятаков
Шрифт:
Он перевёл дыхание и продолжил:
– Три года прошло. Мне никто не рассказывал, чтобы я не заклинил. Бабушка говорила, она, Маруська, в лес удрала и пропала. Потом дед помер. А недавно я случайно узнал от посторонних людей, как было дело. Специально задавили мою собаку. Специально. Вильнули. И. Задавили. Мою. Собаку. И вот я сижу и думаю: сжечь им машину или переломать их обоих битой бейсбольной. Представляешь, Миха, какой тяжёлый кайф от ударов прикладом по рёбрам и затылкам? Думаю, представить можешь…
Я ничего не ответил. Он помолчал семь секунд.
–
– С другой стороны, вдруг они несчастные люди? Неумные, жестокие, хамы? И с какой стати я их осуждаю? Ведь не суди, и не судим будешь и, может быть, выскочишь по амнистии из СИЗО нынешнего существования. Есть такое выражение в утреннем правиле: «Даруй нам бодренным сердцем и трезвенною мыслию всю настоящего жития нощь прейти…» Вот иногда сижу так и жду, когда отпустит. Бесы в ушах свистят, рычат и воют, а я молитовку без веры во рту катаю, боюсь выплюнуть. Потом отпускает. Отдышишься немного… Не обращай внимания и вообще забудь, Медвежонок Пух, прошу тебя.
Так я и не нашёлся, что сказать.
– Привет, коллеги, – открывая двери, поздоровался с нами Чингисхан. Он, как и мы, был хмур и не удивился нашему приходу. – Проходите.
– Мы по делу, шеф, – начал Васька и запнулся, замолчал, как рыбина об лёд.
«Что с тобой, Васёк? – подумалось мне. – Не похоже, чтобы ты стеснялся бригадира. Или не знаешь, как начать?» Пауза стала затягиваться, и я спросил:
– Как чувствует себя Гавриил Петрович?
– С пяти утра сидит на кухне. – Шеф понизил голос. – Листает молча какой-то истёртый блокнот и, представьте себе, плачет!
Чингисхан выглядел растерянным.
– Без звука, но слёзы текут. Он их рукавом утирает и что-то там себе шепчет. Я заглянул разок и больше не суюсь. Опасаюсь, уж не новые ли последствия сотрясения?
Под конец он вовсе перешёл на шёпот. Не успели мы переварить его слова, как из кухни вышел сам Гаврик в мешковатом спортивном костюме, таком же, в каком лежал в гробу покойный бич Андрюха. Видимо, шеф выдаёт их и живым, и мёртвым, однако сам почему-то не носит. Глаза у Гаврика опухли и покраснели, но синяк с лица уже практически сошёл, и теперь он гораздо больше казался похожим на представителя человеческой расы, чем несколько дней назад. К тому же Гаврик счастливо улыбался, по крайней мере пытался это делать. Что и было самым поразительным в это муторное утро.
– Здравствуйте, Миша, – поздоровался он, – здравствуйте, Василий! Пожалуй, денёк сегодня погожий будет. Вон какое утро, а? Весной пахнет!
Гаврик едва не смеялся в голос и потому, наверное, выглядел смущённым.
– Чаю? – вежливо спросил нас шеф.
– Нет, спасибо, Алексей Алексеевич, – вздохнул Васька, – мы пойдём.
Чингисхан не стал даже спрашивать, чего мы приходили в такую рань, а Гаврик неожиданно вполголоса… запел. Голос у него оказался высоким и слабеньким, но не фальшивым.
– Воскресенье – радостный день!
Пусть исчезнет ссор наших тень…
Когда мы выходили за дверь, я – опешивший (чтобы не сказать ошалевший), а Вакуум – угрюмый и разочарованный, Гаврик оборвал своё пение и сказал нам вслед:
– Есть такое кино, называется «Доживём до понедельника», название хорошее!
Мы вышли из подъезда и немного постояли молча. День и правда занимался солнечный, но нас это не радовало.
– Ладно, Миха, пойду я, – сказал Васька.
– Надо было всё-таки сказать им прямо, – попытался было оправдаться я, – мало ли…
– Забей! – Вакуум пожал мне руку и усмехнулся невесело. – Доживём, в натуре, до понедельника. Увидимся на работе, бро.
И он зашагал по пешеходнику направо. Я пошёл домой обратной дорогой. Не могу описать, как я был огорчён и расстроен. За весь оставшийся выходной не написалось ни строки…
В понедельник Васька взял у шефа отгул. Нельзя сказать, что я занервничал, но не по себе немного стало. Кто его, Вакуума, знает, что у него в голове? Как говорил один киногерой: «Я где нормальный, а где и беспощаден!» До обеда на работе я ещё терпел, а после обеда он сам мне позвонил и кричит в трубку:
– Представляешь, Мишка, он знал! Он всё знал заранее!!
– Кто «он»? Что знал?
– Заранее знал, но не стал говорить!
– Вася, выдохни вакуум из башки!..
– Почему не сказал, интересно? Да ладно, не важно… Симка беременная! Мы только что от врача! Пять недель! Что ты молчишь?!
– Ну что… А?
– Ага!
– Ого! Вот это новость!.. Ну и кто – лягушонок или тритошечка?
– Что?
– Кто, говорю, сыночек-лягушонок или доченька-тритошка?
– Дурило ты, ещё ж не ясно ничего! Но главное – беременная! Будешь на свадьбе свидетелем?
18
Сказать, что Пётр Фомич огорчился тем, как Сису ускользнула от него в академический отпуск, значило бы погрешить против правды. Огорчился? Нет. Он был холодно и тихо взбешён, его ярость горела бенгальским огнём, рассыпая по Петиным внутренностям никому, кроме него, не видимые колючие искры, и стержень шипел, обжигая сердце. Белые отблески этого огня мелькали изредка в его глазах, когда он принимал зачёты у Ночной Кобылы или Мисс Икс Сайз с её свободным декольте.