Ясные дали

Андреев Александр Дмитриевич

Майор внимательно, изучающе наблюдал за ним.

— Как вас звать?

— Добров Никита.

Майор улыбнулся краешком губ, потрогал пальцем седой висок.

— Похоже на Добрыня Никитич. Русский богатырь.

— Да, похоже. — Никита, тоже прищурив глаз, сквозь синий дымок сигареты внимательно изучал майора. — Откуда вы знаете русский язык?

— Я не раз бывал в России… В Берлинском университете изучал ее историю… Вы из Москвы? Где вы там работали?

— На заводе имени Сталина, в кузнице, мастером…

Майор помедлил, опустив взгляд, аккуратно сбил с кончика сигареты пепел на бумажку и спросил неожиданно, с намерением застать Никиту врасплох:

— Когда

бежала партизанка Нина Сокол, ваша соучастница?

— Ночью, — ответил Никита, не задумываясь, спокойно. — Вернее, под утро.

— Почему же вы с ней не бежали?

— Ваш приезд помешал.

Майор понял, что перед ним не такой простак, каким Никита казался с виду, и строго спросил:

— Это вы взорвали эшелон?

— Нет.

— Боитесь признаться?

Никита пожал плечами, ответил нехотя:

— Я ничего и никого не боюсь.

Майор кивнул солдату, стоящему у порога. Тот приоткрыл дверь, и в класс несмело шагнул Смышляев, стащил с головы кепочку, начал комкать ее в руках, блудливо бегая бесцветными глазами и стараясь не смотреть на Никиту.

— Подойдите ближе, — приказал ему майор строго и брезгливо. Смышляев неслышно, на цыпочках приблизился почти к самому столу. Колкие мурашки горячо обсыпали спину Никиты, будто шевельнулись волосы на затылке. — Кто это? — спросил майор, кивая на Никиту. — Вглядитесь лучше и ответьте.

Нет ничего омерзительнее глаз предателя! Никита встретился одним своим синим, уставшим глазом со взглядом Смышляева и содрогнулся, словно взглянул в глаза мертвецу.

— Добров Никита, — признал Смышляев.

У Никиты уже вполне ощутимо зашевелились волосы на затылке.

— Он взорвал поезд?

— Он, — ответил Смышляев.

Никита рванулся с парты и со всей силой ударил Смышляева в лицо. Тот опрокинулся и, чтобы устоять на ногах, сделал несколько шагов назад, ткнулся в дверь, приоткрыв ее.

— Падаль!.. — выругался Никита, садясь на свое место, и взглянул таким ненавидящим взглядом на майора, — эх, если б можно было и ему дать по морде! — что тот откинулся на спинку парты. Но ни один мускул не дрогнул на лице майора, он только кивнул часовому, чтобы увели Смышляева.

— В данном случае вы найдете во мне сочувствие, — признался майор. — Предатель — самая гнусная фигура на войне, достойная презрения и уничтожения. Я вас понимаю и поддерживаю. Так поступил бы каждый патриот. — Майор облокотился на стол, придвинувшись ближе к Никите; Никита понял, что сейчас начнется разговор «без дураков». — Я настроен к вам благожелательно, — произнес майор, — и мне хотелось бы рассеять ваши заблуждения. Ваши диверсии, партизанские набеги — не больше, как уколы, дробинки для слона. Вы тратите силу, энергию, стреляете дробью, а слон идет себе да идет. Наша армия не полки ваши разбивает, а целые армии. В районе Минска окружено более трехсот тысяч человек. Здесь, в районе Смоленска, столько же. Начинается окружение более обширной группировки под Киевом. До полного разгрома ваших армий остались считанные дни. Но мы не враги русского народа, мы не воюем против него. Мы ведем борьбу против коммунистического режима. И мы не успокоимся, пока его не искореним.

Никита глядел, не мигая, на майора и, сдерживая злобу, думал: «Ух, какой умный и опасный зверь…»

— Что вы от меня хотите, майор? — спросил Никита глухо.

Немец еще сильнее налег на парту, черные умные глаза его цепко впились в Никиту.

— На завоеванной нами территории создается русская добровольческая армия, которая пойдет бок о бок с великой германской армией на разгром большевизма. Нам

не нужны в этой армии такие трусы и предатели, как этот Смышляев. Нужны такие, как вы, умные, сильные и храбрые. Это будет для вас самый благоразумный выход из уже проигранной вами войны!.. — Он ждал, не спуская с Никиты пристального и какого-то алчного взгляда.

В это время к крыльцу подкатила легковая машина, и в класс, широко распахнув дверь, ввалился шумный, подвыпивший офицер, розовый, с тугими щеками и светлыми глазами. Он обеими руками прижимал к груди шесть винных бутылок с яркими наклейками. Обер-лейтенант что-то оживленно выкрикивал по-немецки и заливисто, по-девичьи смеялся. Никита из всех слов понял только имя, с которым обер-лейтенант обращался к майору: Гейнц. Майор сидел с каменным лицом, не отвечая на приветственные возгласы приятеля. Затем он встал и, подойдя к офицеру, молча отвесил ему пощечину. Обер-лейтенант оборвал смех, часто замигал белесыми ресницами, пятясь к двери; одна бутылка выпала из рук, тупо стукнулась об пол и с хлюпаньем разбилась. По полу расползлась лужа. Помещение наполнилось пряным запахом ликера.

— Болван! — выругался майор, садясь опять за стол. — Кому сражения, осколки в грудь, а вот таким — вино…

Никита смотрел в окно. За дальним лесом взошло солнце. На душе стало пусто и щемяще-тоскливо. Но майор, закурив сигарету, подошел к окну, заслонил широкими плечами и далекий лес и взошедшее молодое солнце. Никита видел теперь только его спину, туго обтянутую френчем, маслянисто отсвечивающие волосы на крепком затылке и руку с сигаретой на пояснице; на среднем пальце желтело обручальное кольцо. Майор долго стоял так, о чем-то думая.

— Вы совершили тягчайшее преступление, — сухо проговорил он, не поворачиваясь. — Мы вас расстреляем.

— Я знаю, — спокойно, почти равнодушно сказал Никита.

Майор круто, на каблуках обернулся, удивленно смерил его глазами.

— У вас, Добров, еще есть время подумать. Посидите, покурите, подумайте: глупо же, черт возьми, отказываться от жизни!

Никита встал, содрогаясь от ярости, и хрипло, задыхаясь, проговорил ему в лицо:

— Да, мне очень хочется жить. — Он думал только об одном: не показать вида, что ему страшно. А ему было страшно до тошноты, до дрожи в ногах. — Но это не имеет значения. Борьба идет такая, что победа в ней достается часто ценою этой самой жизни. Я жалею, что не увижу, когда наша армия, народ наш разгромят ваши дикие орды. Мы выжжем вас, гитлеровскую армию, как чуму. Ух, как я ненавижу вас… шакалы! — почти со стоном вырвалось у него.

Майор как будто чуть очнулся от его шепота, налитого лютой яростью. Затем, громко стуча каблуками, вышел из класса, сохраняя прежнюю сдержанность и спокойствие.

Никита опустился на парту и положил голову на сомкнутые руки. Он сидел так, в забытьи, до тех пор, пока в класс не ввалились веселый обер-лейтенант с пылающей от пощечины щекой и два солдата. Обер-лейтенант был еще более пьян и от этого еще более шумен и развязен.

Никита с трудом поднялся и, чуть покачиваясь, двинулся к выходу. Он вдруг почувствовал, что его клонит мучительная, тяжелая усталость. «Это смерть камнем повисла на шее и тянет меня к земле», — подумал он и содрогнулся. На фронте смерть приходит всегда внезапно, нежданно: она коварно, издевательски хохочет над слабыми, безвольными, трусливыми. Вот и сейчас смерть в облике пьяного офицера ступает по пятам и хохочет. Но над ним, Никитой, ей не придется позабавиться, он не станет ползать на коленях перед ней, не станет вымаливать у нее крошечку жизни. Хотя ему и хочется жить…