Ясные дали
Шрифт:
— Живы! Вернулись! — Он весь содрогался то ли от ночной сырости, то ли от страха; у него громко стучали зубы. — Как его тряхануло, поезд-то, даже лес закачало! — Подросток, озираясь, прислушивался к резкому шипению, скрежету и крикам, несущимся от дороги.
Заголихин грубовато оттолкнул Серегу:
— Погоди, не лезь. Смышляев тут был?
— Был. Он сказал, что всех поймали. Только он один спасся. Взял лошадь и угнал. Сказал, чтобы и я уезжал, если жить хочу. — В словах Сереги слышались слезы обиды. — Едемте скорее с этого места, как бы они погоню не начали… — Он засуетился, подводя к Никите лошадь. — Садись…
— Предатель! Волк! — выругался
Воздух в лесу постепенно начал сереть, деревья расплывчато проступали в темноте. Подрывники возвращались в отряд. Никита тоже думал о Смышляеве, и казалось, все шире и шире раскрывалась перед ним черная бездна; Никита содрогнулся, его охватило омерзение, лютая, обессиливающая злоба.
— Может быть, нам другим путем ехать, Иван? — обратился Никита к Заголихину. — Смышляев может пустить по нашему следу…
Иван пренебрежительно отмахнулся:
— Кто сунется сюда? Немцы боятся лесов, как черт ладана! — Возбужденный удачным выполнением задания, потерявший в безрассудном азарте осторожность, Заголихин чувствовал себя в родных лесах недосягаемым, неуязвимым. Он даже щеголял немного своей удалью; даже его угрюмая, глыбистая неподвижность исчезла и ленивый басок налился чистым звоном. — Хозяева здесь — мы!
Беспечная — от неопытности — уверенность эта и перечеркнула, вытеснила сомнения Никиты, о чем он горько пожалел спустя некоторое время.
Подрывники миновали место встречи Никиты и Нины с немецким мотоциклистом, пересекли поле, длинным языком вдававшееся в лесной массив; они уже вторглись в нерассеянный сумрак густых еловых зарослей и свернули с дороги, ведущей не в Жеребцово, а вправо, в расположение отряда, когда беда внезапно и безжалостно обрушилась на их головы.
Немецкие солдаты — привел ли их сюда Смышляев илл другой кто, трудно сказать — выскочили из засады в тот момент, когда настороженность партизан притупилась; место взрыва эшелона осталось далеко позади, заросшая тропа была глухая, нехоженая, лошади тихо покачивали остывших от возбуждения седоков. Что-то удивительно теплое и приятное шевелилось в душе Никиты, он едва заметно улыбался, смежив синие глаза: боевая жизнь его началась с большого и трудного… Как хорошо, что он попал к мужественным людям, к Филиппу Ивановичу, к Мамлееву! Приняли, поверили… Он оправдал их доверие… Вот он явится в отряд, вползет в шалашик к Сковородникову и доложит, что задание выполнено точно, эшелон пущен под откос. Такой рапорт не зазорно отдать самому большому начальнику… Никита покосился на Нину, она сидела на лошади прямо, гордая Жанна д’Арк. Теперь и за нее нечего беспокоиться, не струсит, не задрожит, поведением своим — в бою ли, в трудностях ли лесной жизни — не вызовет жалости к себе, а если погибнет, то мужественно… И ребята надежные: Иван, Серега. Иван держится героем от сознания выполненного долга. И Серега, мальчишка еще, духом еще не окреп, а не уехал из ольховника с лошадьми, ждал, хоть и дрожал от страха… Отстал, плетется сзади где-то…
Трое солдат, вывернувшись из-под елей, кинулись к Никите. Он даже не успел осмыслить того, что произошло, не успел схватиться за оружие. Лошадь, испугавшись, шарахнулась от солдат. Никита вылетел из седла, больно ударившись о ствол, поспешно отполз в сторону, за ствол ели — внезапность разит без промаха, хлестче пули. Во время прыжка лошади автомат выпал из рук, остался один пистолет. Никита выстрелил раз, другой, третий… Он видел, как несколько сильных рук стащили с седла Нину,
Никита знал, что в пистолете остался один патрон — для собственного виска. Но увидел, как вывернулся из-за дерева гитлеровец, молодой, с вьющимися белокурыми волосами, острые усики на губе хищно шевелились, и выстрелил в него. Промахнулся… Только тогда его резанула мысль: живым в лапы врага! Вспомнил о гранате — сделать то же, что и Иван Заголихин… Никита уже зажал ее в кулаке… Но в это время голова как будто треснула от удара, тупого и гулкого, деревянного. Какая-то мельчайшая доля сознания сохранилась, и этой долей он услышал беспорядочные выстрелы и взвизгнувший голос, быть может, Смышляева: «Держите его!». И понял: отставший Серега Хмуров, услышав взрыв гранаты и крики немцев, бежал в лес.
В полдень Никиту и Нину привели в Жеребцово и втолкнули в сарай, где сидело еще четверо: мужик, отказавшийся работать в поле, красноармеец из «окруженцев» — этот спал, подобрав под себя босые ноги, — беременная заплаканная женщина лет тридцати и старик с корзинкой, набитой красноглазыми крольчатами.
Старик чуть подвинулся, приглашая Никиту сесть рядом с собой на солому. Никита с трудом опустился. В голове беспрерывно звенело, в затылок словно стучали молотком; глаз посинел от удара, затек и закрылся.
Нина не в силах была сидеть, все ходила вдоль стены, мимо двери, где стоял часовой, высокий, узкоплечий солдат в очках; круглые стекла их обнимала тонкая позолоченная каемка.
В сарае кисло пахло птичьим пометом и сухой гнилью. Сквозь щели, если приблизить к ним глаза, видна была безлюдная улица, в конце ее — пруд, отороченный ивовыми деревьями; с другой стороны открывалась сельская площадь с высокой голой трубой сгоревшего сельсовета. Давно ли они входили сюда, полные сил и надежд на борьбу?.. Злополучное это село, несчастливое… В первый же день Нину чуть было не угнали в Германию. Теперь, после первого же задания, очутились в плену…
Нина опустилась возле Никиты на колени, взглянула на его распухший глаз.
— Больно?
— Черт его знает, Нина! — Никита попробовал улыбнуться ей. — Горит все и тупо ноет…
— Ах, как глупо вышло, Никита! — произнесла Нина отчаянным голосом. — Так глупо, что невыносимо стыдно…
Никита успокоил:
— Новички мы, Нина… Что мы знали? Ни черта мы не знали! Опыта было с гулькин нос… Вот если бы снова сейчас начать!.. — Он глухо, натруженно промычал.
Нина склонилась к нему еще ниже.
— Жаль, что попались мы в самом начале борьбы, ничего, в сущности, не сделали… — Лицо ее было бледное, темные глаза горели сухим огнем.
Старик, наблюдавший за ней, понял, что душа ее мечется, горит, посоветовал мягко:
— А ты, дочка, походи, походи. Когда ходишь, немножко легче становится.
Нина, до предела напряженная, отчаявшаяся и в то же время собранная, ходила вдоль стены, все время отмечая краем глаза поблескивающие стеклышки очков часового, — он наблюдал за ней то ли с любопытством, то ли с состраданием, только без ненависти.