Ясные дали
Шрифт:
В антракте Санька прибежал в зал, отыскал нас и торопливо, несколько панически сообщил, что нас немедленно вызывает Сергей Петрович.
В небольшой, заставленной зеркалами комнате Сергей Петрович беседовал с Казанцевой. Она сидела в мягком кресле, рука устало свисала с подлокотника. Когда мы вошли, она приподнялась нам навстречу.
— Здравствуйте, ребята! — сказала она весело и дружелюбно. — Проходите. — Увидев меня, спросила: — Старый знакомый?.. Как доехали тогда? Учишься? На кого?
— На столяра, — ответил я.
— А вы? — спросила она Никиту.
— А
Вбежала опоздавшая Лена и с любопытством уставилась на Казанцеву.
— Ух ты, красавица какая! — тихо воскликнула та и взяла Лену за руку, притянула к себе: — А ты на кого учишься?
— На электромонтера.
— Ну, а мечтаешь о чем?
Лена зарделась, смущенно попятилась. За нее ответил Иван:
— Спит и видит белую фуражку на голове — капитаном волжского парохода задумала сделаться.
— Как интересно! — проговорила Казанцева, оглядев всех нас. — Товарищ Дубровин попросил меня рассказать вам о себе… А я не знаю, что и говорить. — И она в затруднении пожала плечами.
— Они ведь вас считают, Серафима Владимировна, недосягаемой, — усмехнулся Сергей Петрович.
Казанцева рассмеялась:
— Неужели правда? А ведь шесть лет назад я была такой же, как и вы, фабзавучницей. — Мы недоверчиво переглянулись. — Отец у меня слесарь-водопроводчик. Когда я окончила пять классов, он устроил меня в школу ФЗУ. Я училась на слесаря. После школы работала полтора года на Втором часовом заводе…
— Обманываете, небось? — с сомнением спросил Иван и подался к ней, глядя на ее руки. Казанцева протянула ему левую руку; он взял ее и, поворачивая, начал тщательно исследовать: на ладони и на пальцах были видны узенькие пятнышки-шрамики — следы порезов и ссадин.
— Это вот напильником полоснула, — разъясняла она, — это от удара зубилом, а это я не знаю уж чем.
— Как же вы из слесаря в артистку-то вышли? — спросил предельно заинтересованный Фургонов.
Она улыбнулась, развела руками и простодушно призналась:
— Очень уж хотелось быть артисткой, вот и вышла! Когда работала на заводе, играла в драмкружке. Потом руководитель посоветовал мне поступить в актерскую школу при киностудии, подготовил меня, я выдержала испытания. Там меня научили мастерству, поставили голос. И тогда же меня стали снимать в кино. Вот и все.
Мы молчали, пораженные тем, как все это просто, естественно и захватывающе интересно. Как бы угадав наши мысли, Серафима Владимировна сказала:
— Это на первый взгляд кажется все сложным, почти недосягаемым, а если разложить все по годам, по ступеням, по шагам, — все станет гораздо проще… Самое главное, ребята, — иметь цель жизни. Выбрал цель — счастливый человек. К ней отовсюду у нас прийти можно: из города или из деревни, — все равно придешь, достигнешь; нет такой цели, чтобы нельзя было отыскать к ней дорогу или тропинку. Я это на себе проверила.
Казанцева повернулась и вопросительно поглядела на Сергея Петровича, как бы спрашивая, так ли она сказала. Пощипывая ус, он чуть заметно кивнул ей и встал. Мы поняли, что пора уходить, и стали прощаться. Провожая нас Серафима Владимировна
— Я слышала, что вы собираетесь летом в Москву? Приедете, позвоните мне, встретимся… Может быть, удастся показать вам, как снимается фильм.
Лена не утерпела и спросила решительно:
— Скажите, Серафима Владимировна, Эрнест Иванович — это ваш муж?
Казанцева опять засмеялась и ответила просто:
— Мой муж в Москве. Он инженер. Мы вместе фабзавуч кончали.
Лена сразу расцвела и посмотрела на меня внимательно и восторженно. А я не мог оторвать взгляда от Серафимы Владимировны. Ну есть же такие красивые, такие веселые и душевные женщины!
В выходной день утром, принарядившись, мы шестеро — жители нашей комнаты, Лена, да по дороге увязался с нами Болотин — отправились в рабочий поселок к учителю. Деревянные одноэтажные домики, похожие друг на друга, были обнесены низенькой изгородью. Зимой бураны нагромождали здесь высокие снежные горы: по утрам люди расчищали дорожки от крыльца к калитке и дальше, на дорогу. Теперь здесь было тесно от тучной зелени садов. Домик Тимофея Евстигнеевича казался мохнатым, сирень переплелась ветвями и заслонила окна, выплеснув наружу тугие пенисто-белые и синие с изморозью бутоны цветов; сверкая крупными росяными каплями, они тонко благоухали. Грузными куполами нависли над крышей кроны лип.
Пройдя к дому, мы остановились рядом, положив руки на острые копья изгороди. В окно видны были спинка кровати, край подушки и смутно-темный клинышек бороды из-за нее. Смелость и торжественность наши сразу пропали.
— Спит, наверно, — почему-то шепотом сказал Санька. — В другой раз лучше зайдем…
— А может, не спит, — возразил Болотин. — Надо послать кого-нибудь одного, узнать. Могу я пойти…
— Иди ты, Лена, спроси у Раисы Николаевны: можно ли нам? — сказал Никита, открывая калитку.
Лена закинула косы за спину, проскользнула в калитку и пошла по желтой дорожке к крыльцу. Едва она скрылась в домике, как в двери появилась Раиса Николаевна в цветном халатике и позвала нас. Мы вошли в комнату. Сюда сквозь листву сирени скупо пробивались солнечные лучи: по чистому полу были разбросаны пятнистые тигровые шкуры теней.
Раиса Николаевна приблизилась к кровати и дотронулась до руки Тимофея Евстигнеевича:
— Тима, ребята пришли…
— Ребята? Какие ребята? — непонимающе спросил учитель и оторвал от подушки голову. — Подай мне очки.
Она дала их и помогла ему сесть. Учитель, увидев нас, оживился:
— Ах, это вы пришли!.. Ну-с, проходите, кто тут?
Мы взяли каждый по стулу и расселись вокруг кровати.
Тимофей Евстигнеевич похудел, нос его заострился, сквозь прозрачную кожу на висках и на лбу проступала синяя паутина жилок. Только бородка по-прежнему воинственно торчала вверх. Учитель растроганно улыбался грустными глазами, увеличенными выпуклыми стеклами очков.
— Ну-с, ну-с, — повторял он, закрывая грудь простыней. — Очень хорошо, что пришли… — оглянулся на нас и замолчал.