Ясные дали

Андреев Александр Дмитриевич

Не успел я переступить порога прихожей, служившей одновременно и кухней, как услышал ее задорный вопрос:

— Вы к кому, молодой человек?

Я сказал к кому, и назвал себя. Тетка Анисья изумленно воскликнула «Митенька!», торопливо вытерла руки о белый передник и звучно расцеловала меня в обе щеки.

— Петя, погляди, кто приехал! — крикнула она, обращаясь к мужу, находящемуся в комнате. — Ай, какой ты стал большущий! Ведь я помню тебя вот таким крошкой: бегал по улице, рукой штанишки придерживал, чтобы не свалились, стриженый, волосенки белые, серебряные. А сейчас уж, поди, за барышнями ухаживаешь?.. Ай, молодец, что приехал! Опоздай на неделю — не застал бы нас… Петя,

ну выйди же сюда! Да снимай ты эту противную, грязную котомку! — Она ткнула пальцем в мой мешок и брезгливо поморщилась.

Торопясь распутать веревку, связывавшую лямки на груди, волнуясь, я еще больше затянул узел, и тетка Анисья в нетерпении смешно топнула ногой, схватила со стола ножницы — лямки только хрустнули, и мешок упал на пол, стукнувшись о мои пятки.

— Как мама твоя? Тонечка? Как они живут? Давно не видал? Это плохо…

Не успевая отвечать ей, я думал, что Тонька уродилась именно в нее, такая же шумная и озорная.

В двери показался муж тети Анисьи, Петр Васильевич Черемухин, инженер-строитель, флегматичный человек в шерстяном свитере, обтягивающем его округлое тело. Следом за ним вышел черный холеный кот Матвей, выгнул спину и зевнул, затем, ласкаясь, прислонился боком к ноге хозяйки. Петр Васильевич протянул мне руку и тоже сладко зевнул.

— Проходи, — сказал он по-приятельски и подмигнул карим и плутоватым глазом.

Большая комната была разделена деревянной перегородкой, в виде буквы «Т», на трое. Тетя моментально накрыла стол, послала меня умываться и вышедшей на кухню пожилой соседке Павле Алексеевне многозначительно сообщила:

— Племянник приехал.

— А вы горевали, что в квартире оставить некого, — отозвалась соседка, близоруко и с подозрением щурясь на меня; она предусмотрительно собрала со стола ножи и вилки и унесла все в комнату.

Пока я умывался, тетя не отходила от меня.

— Шею мой. Вот тут мыло осталось, — подсказывала она. — Знаешь, Митя, сними ты эту рубашку, я тебе Петину принесу. — Рубашка была велика мне, но тетя все же заставила надеть ее.

Черемухины искренне обрадовались моему приезду. Петра Васильевича командировали на три года на Крайний Север, и они рады были, что в квартире останется свой человек.

— За эти дни, Петя, ты должен Митеньку прописать и на работу устроить. Слышишь?

— Я уже устроился, — сказал я не без гордости. — Подручным сварщика…

— Когда же ты успел? — удивилась тетя и тут же, улыбаясь всеми своими ямочками, стала поучать, как мне жить в их отсутствие — какой посудой и каким бельем пользоваться, в какие шкафы и чемоданы доступ закрывался, за чем обязан следить, чем кормить кота Матвея, куда вносить квартплату и с какими людьми водиться, каких опасаться… — Оберегайся тех, кто по ночам у ворот толпится, голубятников, — эти до добра не доведут. Всех без разбора в дом не приводи, в особенности девчонок — смотри-и… — намекающе пропела она и погрозила мне пальцем, заставив меня покраснеть.

Петр Васильевич пришел мне на выручку:

— Что ты его учишь? Не маленький, сам все понимает.

Он был до наивности доверчив, склонен был видеть в человеке только хорошее, много работал, много и с аппетитом ел, засыпал сразу и накрепко, как только голова касалась подушки, и, шумно поворачиваясь в постели, иногда падал с кровати.

Один раз это произошло при мне. Среди ночи я услышал, как что-то рухнуло на пол, и проснулся, испугавшись. Тетя Анисья усмехнулась сквозь сон — видимо, привыкла к таким полетам. Петр Васильевич, кряхтя, поднялся, вышел из спальни в одном белье, сел на диван ко мне и, почесывая грудь, стал закуривать.

— Малость просчитался. — Огонек спички

осветил его сонное лицо с припухшими губами и веками; он смущенно улыбался.

Расспросив меня о жизни на заводе, в деревне, он заключил:

— Теперь с Москвой осваивайся… Сварщик — специальность неплохая, строительная… — Петр Васильевич, видимо, гордился своей профессией, хотя не удержался, чтобы не пожаловаться. — Страдальцы мы, строители, подвижники — покоя не знаем. То сюда поезжай, то туда. Ругают: делай быстро и хорошо. А попробуй-ка совместить: «быстро» и «хорошо»! А мы совмещаем. — В полумраке мелькала его рука, разгонявшая дым. — Строитель… Строить… Ты только вдумайся в эти понятия! Переведется на земле строитель — жизнь замрет. А в нашей стране в особенности. То, глядишь, домище громоздится, то заводская труба в небо упирается. А все мы, строители!.. Вот опять еду к черту на кулички, на север… — Он зажег настольную лампочку, незримая черта разделила комнату — понизу стлался мягкий свет, а сверху по-прежнему нависали густые ночные тени; Петр Васильевич подошел к карте, висевшей на стене, и палец его от кружочка «Москва» скользнул вправо и вверх. — Вот куда заберемся, видишь? А что там такое? Снега, мхи, ветра, да камни, да мерзлота — мертвая пустыня. Не обжито. Неуютно. Но приедем мы, строители, и знаю — закипит там работа. А где работа, там и жизнь… Выходит, строитель — самая необходимая фигура на земле, носитель жизни! Так что строительный институт — путь правильный.

Я смотрел на карту и думал: «Как странно и удивительно все складывается, точно в сказке или во сне… Давно ли я гонял в ночное лошадей и слушал рассказы Митроши-бакенщика о Москве? Давно ли мастер Павел Степанович обучал нас столярному делу? И всего лишь месяц назад читал я ребятам в Кочках «Декамерона». А сейчас вот я в столице, в центре государства. И Санька здесь… значит, нет ничего недоступного, стоит только захотеть… Теперь Никиту надо переправлять сюда, хорошо бы также и Лену… Интересно, что делает она в Горьком? Наверняка к капитанской рубке подбирается…»

Изучая карту, Петр Васильевич еще что-то говорил о своей трудной и гордой профессии, пока из спальни не послышался недовольный голос тетки Анисьи:

— Дай спать парню. Поднялся ни свет ни заря, дымища напустил целую комнату… Не забудь прописать его сегодня.

Я жалел, что Черемухины уехали. В пустой квартире остались мы вдвоем с Павлой Алексеевной, которая все еще подозрительно приглядывалась ко мне, щуря близорукие глаза, — она не носила очков, боясь, как бы стекла не скрыли молодой блеск ее черных, когда-то красивых глаз. Она еще не решалась на меня положиться и по-прежнему при моем появлении на кухне прятала ножи и вилки.

4

Все эти дни, с момента моего появления в Москве, меня согревала и ободряла мысль о Саньке. Представляя нашу будущую встречу, я не мог сдержать улыбки. Какой-то он теперь стал, мой дружок? Может, еще и не признает, заважничал, зафорсил — окружение его не чета нашим фабзавучникам!..

В воскресенье я собрался его навестить. Он жил в студенческом городке рядом со Ржевским вокзалом. В первую минуту я подумал, что ошибся адресом, — так поразил меня этот городок своим безотрадным и обездоленным видом. Как могла прославленная Московская консерватория поместить своих одаренных питомцев в эти грязные деревянные бараки с обвалившейся штукатуркой, что раскиданы в болотистой низине на задворках вокзала, где не смолкают гудки, звенят тарелки буферов и коптят небо сажей маневровые паровозы; крупинки несгоревшего угля оседают на окна, крыши и дорожки, перемешиваясь со снегом в липкую слякоть.