Ясные дали
Шрифт:
Голос Тимофея Евстигнеевича вдохновенно звенел, и мы, присмирев, слушали его, как завороженные.
— Вы узнаете о том, как горсточка отважных русских людей в студеное декабрьское утро вышла на скованную льдом Сенатскую площадь в Петербурге, чтобы бросить вызов жесточайшему жандармскому режиму. Вы узнаете о великих сынах родины, для которых свобода отечества была дороже собственной жизни, — о Белинском, Герцене, Чернышевском, Добролюбове и многих, многих других. Их жизнь явится для вас великим примером для подражания.
Тимофей Евстигнеевич быстро вынул платок и приложил
— Вы узнаете о жизни наших любимых вождей, о величайшем подвиге их во имя счастья нашего народа, во имя счастья человечества. Партия большевиков, которую они создали в битвах с царским самодержавием, возглавила широчайшее движение масс, провела народ сквозь огонь трех революций… И вот ваша самостоятельная жизнь и учеба начинаются при самом справедливом и разумном социальном строе — при социализме. Ну-с, и я, старый учитель, завидую вам и вашему замечательному будущему! Помните: все для вас! Строители возводят дворцы культуры, клубы, университеты, школы, чтобы вы могли в них набираться знаний. Садовники разбивают сады, парки, цветники — отдыхайте! Лучшие люди будут учить вас красоте и мудрости жизни, опытные мастера обучат замечательным профессиям…
В эту минуту голос учителя был особенно мягок и сердечен. Глубоко вздохнув, Тимофей Евстигнеевич признался тихо и растроганно:
— Я уже старый человек, мои дорогие друзья, у меня ничего не осталось, кроме вас и вашей учебы. И счастье мое только в том и есть, что все мои знания я отдаю вам. — Он вдруг круто и легко повернулся на носках, вскинул бородку торчком и улыбнулся. — Ну-с, я знаю, что вы будете шалить на моих уроках, шуточки разные писать, эпиграммы, прозвище мне, наверное, придумаете… Но я не обижусь. Нет! Но только учитесь, знайте! Вы должны многое знать. Пожалуйста, больше знайте.
Я был охвачен внезапным порывом нежности и преданности к этому человеку. Что-то неосознанное, беспокойно-волнующее таилось в его словах, как в последних наставлениях моего отца.
В классе воцарилась тишина, и чтобы нарушить ее, учитель, привычным жестом кинув на переносицу пенсне, подошел к Ивану Маслову и спросил:
— Вот ты: ты хочешь знать многое?
Иван молча глядел в парту. Я толкнул его локтем. Он поднялся и нехотя ответил, выделяя букву «о»:
— Мне отец сказал, чтобы я здесь не засиживался долго. Малость подучился и домой чтоб ехал, в колхоз: там работа ждет…
Мы засмеялись. Рассмеялся и Тимофей Евстигнеевич. Он вынул из кармана часы, взглянул и еще до звонка вышел.
На следующем уроке он рассказывал нам о писателях, негромко, немного нараспев читал наизусть отрывки из книг. Меня особенно взволновало место, где говорилось о тройке: «Эх, тройка, птица-тройка!» — и будто широкий волжский ветер бил в лицо.
Увлеченные рассказами учителя и согретые его вниманием, мы сразу полюбили и его самого и его уроки.
После занятий в классе появился невысокий парень в галифе и вышитой украинской рубашке, подпоясанной узким ремешком. Ремешок был украшен набором блестящих кавказских бляшек. Парень повел носом, будто принюхиваясь к чему-то, и вкрадчиво осведомился:
— Которые новенькие?
Лавируя между партами, он
— Алеша Ямщиков, секретарь школьной комсомольской организации, — представился он, затем поспешно извлек из кармана блокнот и приготовился записывать: — Откуда прибыли, товарищи?
— Волжане мы, — несмело начал Санька. — У него мать осталась дома, а у меня дедушка…
— По социальному происхождению кто будете?
— Н-не знаю, — после некоторого раздумья ответил я не поняв.
— Ну, отец у тебя кто? Рабочий, крестьянин, поп или кулак?
— Столяр был.
— Ремесленник, значит, рабочий до некоторой степени… А у тебя кто? — не поднимая головы, спросил Ямщиков Саньку.
— У меня только дедушка, я ж говорил.
— Почему дедушка? Чем он занимается?
— Ничем. Старый он, по селам на скрипке играл…
— Скрипка — это не занятие.
— А сейчас он сторожем в колхозе работает, — быстро поправился Санька.
— Вот это другое дело!
Алеша положил блокнот в карман и заключил:
— Будем приобщать вас к коллективу. Добров, Стогова, поручаю вам подготовить этих двух товарищей для вступления в комсомол. Ознакомьте с программой, Уставом, а потом нагрузим их общественной работой.
Алеша Ямщиков так же быстро исчез, как и появился, не дав нам опомниться.
Я с недоумением, почти с испугом оглянулся вокруг. Что же это такое? Неужели в комсомол, о котором я мечтал чуть ли не с десяти лет, принимают так торопливо и скучно? Неужели в нагрузке вся радость?
Никита ободряюще похлопал меня по плечу.
— Не обращайте на него внимания, — сказал он про Ямщикова. — Он у нас всегда такой: торопится, бежит, кричит, а все ни с места.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Школа не имела тогда своих учебных мастерских, и практику учащиеся проходили в цехах.
С заводом нас знакомил мастер-инструктор Павел Степанович, сухонький, аккуратный старичок в очках, которые или поблескивали на лбу под козырьком кепки, или крепились на самом кончике носа. Лицо мастера было хитро оплетено мелкими морщинками, расположенными так, что они придавали ему веселое, даже по-мальчишески задорное выражение. Двигался он частыми шажками, легко и споро, чуть согнув ноги в коленях и руки в локтях, будто собирался пуститься вперегонки. По основной своей профессии он был столяр. Испытующе приглядываясь к нам, он подбирал в столярную группу наиболее, по его выражению, «талантливых» ребят.
Из всех цехов, которые мы с Санькой видели, больше всего пришелся по душе, конечно, столярный. Решив учиться столярному делу, мы перетянули на свою сторону сначала Ивана, потом присоединились к нам и Болотин с Фургоновым. Побывав однажды в мастерской и понаблюдав за работой столяров, Фургонов заметил с удивлением и завистью:
— Чиста работа! Для белоручек… — и шепнул Болотину: — Останемся здесь…
— Ты же обещал Степашину, что вместе с ним станешь работать? — также шепотом спросил Болотин. — И мастер об этом знает.