Ясные дни в августе. Повести 80-х
Шрифт:
Со стороны улицы около плетня стоял рыжий малый то ли двадцати, то ли шестидесяти лет. Он смотрел на машину с небрежением, меня, даже когда я начал его спрашивать, не замечал совсем.
– Добрый день!
Тишина.
– Скажите, это Озерки?
Опять подумалось, что кто-то из нас двоих не русский.
– Эй, рыжий! Где тут живёт Евдокия Петровна?
Рыжий даже не шевельнулся, и продолжал невозмутимо подпирать забор, атлант болотный. Может дурачок? Притормозил у другого дома. В огороде замотанная в платок тётка (или бабка?) собирала с картошки жука, пол-литровая банка в её руке полосато шевелилась.
– Скажите, как бы мне в Озерки проехать?
Тётка медленно
– В Озерки! В Озерки как проехать? – крикнул я громче.
Видно, поменяв фокус, тётка меня увидела, оттянула мизинцем платок от уха и крикнула в ответ:
– Ка-во?
– В Озерки как проехать? В Озерки! – почему-то я был уже уверен, что это не Озерки.
Теперь она посмотрела на меня недоверчиво и огляделась, словно я уличил её в воровстве, а она озирается, призывая несобранных ещё жуков – кого же ещё? – в свидетели: нет-нет, ничего не брала!
– В Озерки мне! – я терял терпение.
– Да как же вы в них проедете? – ответила она вопросом, спокойно, точно мы с ней беседуем уже два часа.
– А где они?
– Озерки?.. Да там, – неопределённо махнула рукой за спину, за дом, за болото, на лес, и опять – носом в ботву.
Девчонка, гнавшая двух гусей с болотца, про Озерки вообще не слышала, а про «Новый путь» сказала чётко:
– По той дороге три километра. Мы туда за хлебом ходим, – и показала в противоположную сторону.
Спрашивать больше было не у кого, я плюнул в пыль и поехал в «Новый путь». Дорога теперь то выбегала в поле, то снова пряталась в лес, щетинилась торчащими корнями, колдобинами с вечной водой, я клял её, блудницу, все, как оказалось по спидометру, пять километров, пока не упёрся в трёхногую гипсовую корову, держащую на рогах и арматурине от поднятого кверху хвоста рельсу с перекорёженными жестяными буквами «Н» «О» «В» …«Ы»… «У»… «Ь». Я вспоминал, что в каких-то сводках, то ли в зерновых, то ли в молочных «Новый путь» фигурировал, и совсем не в худших, но совместить два эти пространства никак не мог. Какой ядовитый шутник придумывал тут названия? То, где я продрался на своём вездеходе, не потянет и на гнилой просёлок, ан нет – «Новый Путь». Нет, не ядовитый шутник, а тот ещё хитрован: из Москвы этого гнилого просёлка не видно, министерские чинуши, вроде меня, по нему не ездят, а по сводкам проходит «Новый путь». Назовись они «Новая тьма», или «Община уставших людей «Старый свет», бесхоз «Путь в никуда», колхоз «Гигантские шиши» – и Москва от этой праведной грустности за один отчётный период загнулась бы, а так – Москве весело, а что к «Новому Пути» и старой дороги нет… Тп-ру-у… что-то я не туда.
На крыльце полутораэтажного особнячка стоял маленький пузатенький человечек в шампиньонной шляпе и смотрел на улицу. Я остановился, шампиньон нетерпеливо подался ко мне пузцом: «Что?»
Спросил про Озерки. Он вздохнул и скрылся за дверью. Из окна верхнего этажика высунулась женщина, осмотрела машину и снова спряталась. Через пару минут высунулась снова и медленно проговорила, что до Озерков километров десять и махнула мухоморовым платком – не туда, откуда я приехал, а как бы просто в сторону: «А! езжайте куда хотите, надоели!»
«Ну и чёрт с вами!» – я начинал сердиться. Достал из коробки со снедью на заднем сиденье бутылку водки, помидор, выпил больше полстакана и поехал обратно, с удовольствием и безадресно матерясь, – попробуй, не пей в этой стране!..
В спидометре запутался окончательно, но деревня с двумя болотцами выскочила из леса километра через полтора, я даже подумал, что это другая деревня, не могла же она, пока я выпил всего полстакана,
В конце концов, в настоящее Марьино тоже не сразу приехали. Похоже, не выдержав нарушений правил, сама земля вступила в игру и начала прятаться и прятать.
2
На болоте ровным облаком-нимбом лежал туман. Даже до первых кустов добраться оказалось непросто – между кочками нога утопала чуть не по колено, из-под травы выступала лоснящаяся чёрная жижа и хваталась за сапог. Ведьма колорадская! Казалось, что всё население деревеньки высунулось из окон и смотрит на мой потешный аллюр к лесу. Не обернулся – а вдруг и вправду смотрят, от таких проводов можно и испугаться.
«Вернуться к машине и рвать отсюда!» – подумал я и сам зашагал дальше: торчащие над туманом верхушки елей уже не просто манили, но тянули к себе, зацепив тугим жгутом не то что за рёбра, а за саму печёнку – где-то там, внутри и холодело при каждом появлении в воображении бурой шляпки.
За полосой кустов земля, оставаясь оспяно-неровной, отвердела, бежать к лесу стало легче, только чем ближе он становился, делалось и страшнее. В незнакомый лес входить всегда страшно, и когда бы не страсть, кого затащишь лешему в гости? Страсть всегда больше страха, а у меня в глазах, умноженные зеркалами снов и небывалого со мной, стояли, росисто манекенясь в притихшей траве – белые, белые, белые, ах! Какие же, чёрт побери, белые!.. Ведь пустейшая вещь – плесень одноногая, а так вгрызается в душу, что ничего больше и нет на свете, – я слышал, как они меня звали, томясь никому пока не высказанной тайной… Через болото и страх я пёр на этот зов, в незнакомый лес, как будто в новую, такую же тайную, иную свою сущность.
И всё же я был рад, что Рыжий не пошёл ко мне провожатым, не было, как говорится, счастья. Страшно-не страшно, а с лесом надо быть одному, как, может быть, с Богом, поверьте атеисту, он знает и вкус, и цвет уединения и таинства, никто больше него не таился своих отношений с Высшим Разумом. Какие грибы компанией!? «Ва-а-ань!.. Ма-а-ань!.. Ау-у-у-у!.. Ча-во-о-о!..». Я от человеческого голоса в лесу сразу становлюсь несчастным.
Между болотом и полем узко вклинился кусочек поля, злаки были здесь ещё гуще – по колоску на три метра. «А рожь-то у нас кака!..» Вот именно – кака…
Вчера хотел было заночевать в машине, но с сумерками на меня накатила такая тоска, что я сломался – пошел проситься на постой по деревне. Приютил Рыжий. Он жил один, и когда я перешагнул порог его хибары, меня обуяла тоска ещё большая – такую щемящую убогость я даже описывать не берусь: пустой дом, в котором не было бы ничего вообще, выглядел бы достойней, во всяком случае в пустом не из чего было родиться такому запаху. Рыжий всё молчал, поглядывал на меня исподлобья и с какой-то брезгливостью, как будто это я был в вонючих портках или я был виноват в том, что его берлога лет пять не видела веника.