Ят

Трищенко Сергей Александрович

– Это настоящее откровение, без скрытого смысла, в нём всё на виду, – пояснил Гид.

– А есть и со скрытым?

– Конечно! Как потайные двери… Интересно!

Но последний возглас относился не к откровению, а к человению, то есть к человеку, который, похаиываясь, то есть тошапываясь… то есть пошахиваясь… тьфу! – пошатываясь, похохатывая, посвистывая, выписывал кружеля и вензеля по большой дороге между домами, чего-то выискивая на обочине. А на обочине стояли кондиции – не те, петровских времён, а совренные, то бишь современные, хотя какая-то усеченность

и искажённость, недоговорённость, неопределённость, и даже лживость в них, на мой взгляд, содержалась. Однако человек её не замечал, а целенаправленно выискивал другую, вполне определённую, необходимую только ему.

Потом он дошёл до нужной кондиции и предпринял безуспешные попытки перешагнуть её. Но не получилось. Тогда он попытался открыть её большим ключом, напряжённо всматриваясь внутрь. А сколько ненужных кондиций он отверг, и они остались лежать там, отвергнутые, на большой дороге? И почему?

– А если откроет, что будет? – заинтересованно спросил Том. – Доберётся до сути?

– До сути не доберётся, – возразил здоровенный дядечка, сидящий на той же обочине между вырытой ямой и набросанной кучей земли, обхватив колени руками, словно отдыхая. Да он и отдыхал на самом деле: сидел на нём. Лопата лежала рядом. – До сути добираюсь я. Уж который год.

– Ну и как, добрались до сути? – спросил я, заглядывая в глубоооооооооооооооокую яму.

– Да ну! – только и махнул рукой дядечка. И от этого взмаха чуть не взлетел. Так сильно махнул вот.

У ближайшего забора лежала собака, словно выброшенная за ненадобностью.

На заборе сидела и хрипло каркала худая ворона, с трудом вытягивая вперёд и вверх шею, приподнимая клюв и поводя крыльями.

– Эти птицы, наверное, всюду живут, – заметил Том. – Ничто их не берёт.

– Согласен с вами, – согласился Гид, но замеетил – с некоторым блеющим акцентом, который непонятно откуда у него взялся: ветром надуло? – Хотя она-а не-е совсе-ем то-о, о чё-ём вы-ы думае-ете-е, что имеете-е в виду.

– Как? Это не ворона?

– Нет. Это слава.

– Слава?!!

– Да. Птица-слава. Худая слава. Плохая, значит. Слышали, есть такое выражение: «ославить»? Вот это она и есть, такая слава.

Я прислушался. В карканье птицы будто слышалось чьё-то имя. И ещё что-то из характеристики поименованного. Перечисление неблаговидных поступков, что ли. Но с вороньим акцентом.

Под забором лежала и напраслина – нечто вроде буквы «Х» с вытянутой посредине перекладиной. Или вроде двух букв «V», соединённых узкими частями через короткую палочку. Так, во всяком случае, определил её Том, как напраслину. Скорее всего, её уронила ворона.

– Ты не перепутал её с напряслиной? – спросил я.

– Ты имеешь в виду пряслице? – спросил Том.

– Или устьице, – пояснил я.

– В этом же нет ни капли смысла! – вскипятился Том.

– А в чём есть? – вздохнул я.

– Как же её возводить?

– Возводить её проще простого. А вот понять, для чего возводить, и нужно ли – уже сложнее.

Следующий дом, видимо, достаривался, то есть достраивался, хотя в моменте рождения уже заключается

начало момента старения, поэтому ничего особенного в обоих моментах нет: всё идёт, как должно идти, известным извечным путём. Всё – путём.

Хозяин ходил возле новых ворот, недоуменно смотрел на них и пытался приколотить до жути несуразную вещь большим молотком. Оказалось, он приколачивал брань. Для чего он это делал, понять никто не мог, а он не объяснял. Я бы на его месте приколотил её раз и навсегда, и не к воротам, а как следует. Но, может, именно так он и поступал? Или же действовал по принципу: «Бей своих, чтобы чужие боялись» и/или: не похвалишь себя – кто тебя похвалит, а, следовательно, возможно и обратное: не поругаешь себя – кто тебя поругает?

Брань на воротах не висла, всё время соскальзывала вниз, оставляя длинные скользкие следы, и мужик тщетно старался укрепить её маленькими гвоздиками, которые до поры до времени держал во рту. Но потом сумел пригвоздить её к воротному столбу, хотя и немного кривовато.

Не обошлось и без эксцессов: их вбили напоследок, для декоративности – длинные медные гвозди с большими овальными шляпками, покрытыми инкрустированной чеканкой.

На калитке виднелась полустёртая надпись: «Осторожно, злая собака!». Сама собака высовывалась из щели почтового ящика, удручённая собственной судьбой, и злобно рычала на прохожих.

Мимо ворот прошёл большой бородатый мужик в посконине, поддёвке и сапогах (по другой версии – в рубахе, подпоясанной верёвкой; синих полосатых штанах и лаптях с онучами – когда мы с Томом стали вспоминать сию сцену, наши мнения разошлись. Поэтому здесь я привожу обе версии, хотя где чья – уже и не вспомню) и нёс ужасную галиматью: чёрную, большую, в перьях и с клювом. Несколько других кружили в синем небе, хрипло каркая.

На правом плече мужик держал дубину (по второму варианту – кайло. «Взял кайло и сунул в хайло, – сказал он». – См. примечание выше), которой он, видимо, и ухайдо(а)кал птицу.

За ним на длинной верёвке, привязанной к поясу, тащилась белиберда, которой в этих местах отпугивали ворон, сорок и прочих птиц. Походила она – ходила походом – на большущую… нет, громаднейшую деревянную пушку на резинке, стреляющую горохом. Но не простым, а Мендельским: на один залп жёлтым горохом приходилось три залпа зелёным. Или наоборот – на один зелёный три жёлтых?

– Ну и как, помогает? – Том вернулся в вопросительноносное амплуа.

– Ещё как? Ни одна тварь не садится поблизости, все поодаль.

А поодаль распахивались двери небольшой мастерской.

На лужайке перед мастерской лежала груда рожавых – ржавых до розовости – железок, железячек, железочек, железяк, железовин, железин, железищ и желез, включая железы внутренней секреции.

Но ни одна из них к желе отношения не имела. Они высились бесформенной кучей, из которой торчали «измы». Просто ощетинилась «измами» эта куча, вроде железного ёжика – ёжекизма.

Хозяин, ворча, ворочал их, выбирая, а подмастерье стоял рядом на подхвате – ухвате с подносом – и утирал им под носом.