Явление Зверя

Ермаков Александр

— Да что ты все про одно, я те про другое говорю. — Тут задумался Ингельдот, надо-ли бабе таинства рассказывать, чтоб чего доброго не разболтала все кому не след. Но вдовица была здравомыслящая, своему интересу убытку не сделает. И все рассказал, почти как есть.

— А потому, — заканчивал он свой рассказ, — надобно мне получить благословление аббата. Но с пустыми руками к нему соваться нечего, он так благословит посохом, да по ребрам, что уже не до схимничества будет. Тут на тебя вся надежда. Надобно мне лошадь с телегой, да денег за две бочки меду.

Ох, и не хотелось же тароватой хозяйке со своим добром расставаться, давать горбом заработанное, тяжкими трудами нажитое в пропойные руки Ингельдота. Но сулило дело барыши не

малые, рискнула. Запрягли заговорщики кобылу, достала из укромного секретного места вдовица заветную кубышку, отсчитала требуемую сумму, и даже не отдохнувши, погнал монах обратно на ярмарку. И хоть та уже заканчивалась, но успелбыстро обернуться, купить все аббатом заказанное. Ехал в монастырь в душевном непокое, то радостные богатые картины будущей славы веселили душу, то накатывались тяжкие сомнения, страшно было.

А в монастырском дворе ждал уже грозный старец, крепкими пальцами сжимая посох, глядел сурово, словно насквозь всю Ингельдота душу видел, все мысли его подлые читал. Придирчиво осмотрел чужую кобылу с чужей же телегой, догадался откуда это добро, криво усмехнулся. На товары привезенные посмотрел, вопрошал строго.

— Воротился блудливый отрок, пиавица вертепный, какой такой благостной проповедью у доброчинной вдовицы скотиной облагодетельствовался?

— Грешен е-е-е-есьмь. — С перепугу начал заикаться виновный Ингельдот.

— Почто греховодник глаголешь, аки козлище блеящий, речи непотребные сложил еси. Аз есмь пастырь твой, козлище, и есть у меня посох нравоучащий, обрати свою задняя к моей дубине, сучье вымя, Свинячий Лыч! — Укоризнено говорил благочинный, воздымая свой суковатый, о спины монастырской братии полированный, посох.

— Грешен аз есьмь, батюшка. — Ингельдот осторожно отступил назад от крутого аббата. — Каюсь, попутал меня Старый Ник, слаб человек. Да только было мне видение. Явился ко мне во сне стратоарх на колеснице, двумя козлищами длиннорогими запряженной, в руках молот сверкающий держит. И стал меня тем молотом охаживать. Дубасит по голове, а сам приговаривает: — Не то тебе, грехосей еще будет, если только не пойдешь смиренныи отшельником в дальнюю пустошь, и все машет своим молотом и машет. Тут другой стратоарх объявился, сам кривой на один глаз, восседает на коне. Конь блед, о восьми ногах, хвост на ветру развевается. Держит стратоарх копье огромаднейшее и говорит: — Насажу тебя на свое копье, аки на вертел, в рот запихаю, из задняя выпихаю, и буду жарить тебя, Свинячий Лыч, века вечные, ежели только не отправишься схимничать, да во Блудный Бор. Поставь там, во Блудном Бору у старой дороги, за развилкой у сохлой осины, на поляне с дуплистым дубом, скит, живи в нем, тогда будет тебе наше прощение. Проснулся я весь в страхе и понял, что надлежит мне повеленное стратоархами бесприменно исполнить. Посему молю тебя, пастыря моего строгого, дать свое аббатское благословление на подвиг схимнический, отпусть в дикий скит.

Задумался аббат, опустил свой посох. Конечно, надобно бы проучить хорошенько беспутного монаха, ну а проку в том? Как был непутевый, таким и останется, даром только руку себе утруждать. А вот ежели он, сам, по своей воле подастся вон из монастыря, в скит, то туда ему и дорога. Посидит на одной ягоде в дурном лесу, пострастотерпствует, и как не сожрет его какая нечитсь, может и поумнеет. Хотя наврядли.

Так порешив, пергамент написал, что монах Ингельдот, получив знамение, отправляется своей волей в пустынь, в Блудный Бор, на поляну с дуплистым дубом, жить постом и молитвами во славу Бугха и монастыря древнего, с аббатского благословления. К тому пергаменту собственную руку приложил и скрепил сие печатью. Так не чинил аббат никаких препятствий, паче того, поспешествовал сему достопохвальному начинанию — выделил материалов и вещей, потребных отшельнику, распорядился все на подводу загрузить и велел двум монахам проводить подвижника до места и помочь что надобно сделать для обустройства скита.

Заодно, не оченьто доверяя искренности Ингельдотовых намерений, приказал им проследить за беспутным монахом, чтоб по дороге не пропил монастырское имущество, в кости не проиграл, или иным образом растраты не сотворил.

Довольный Ингельдот не долго в монастыре задерживался, только телега была снаряжена, не мешкая отправился со своими провожающими соглядатаями — догадывался о тайной их мисси, в путь. Доехав по заброшенной дороге к повороту у сухой осины, с теми попрощался, от помощи дальнейшей отказываясь. Монахи и рады были поскорее из поганого Блудного Бора убраться восвояси, особо с подмогой не настырничали, споро сгрузили все с телеги и повернули вспять. С сожалением поглядел Ингельдот на удаляющуюся вдовью кобылу и принялся свой скарб на поляну перетаскивать.

В скором времени заявилась к нему и вдовица, да не одна, а как договаривались, с людьми. Привела она с собою трех странствующих монахов, да несколько поселян, то ли дурных, то ли больно любопытных, а может быть — самых смелых из самых дурных любопытных, кто решился в Блудный Бор идти, поглядеть на волшебного зверя-Кролика. Брат Ингельдот уже место на поляне, где видел ушастую диковину, огородил, украсил ветвями цветущих кустарников, словом соорудил что-то вроде алтаря, лесного святилища. Сам поет гимны, поясно кланяется, проводит мистерию по древнему обряду, как положенно. Пришедшие монахи тоже, хотя и без особого усердия подмогать стали. Народ на алтарь глазеет, нестройно подпевает, чуда ждет.

Долго уже молятся, а все без толку, нет волшебного зверя. Уставать начали. Люди по поляне разбрелись, расселись под деревьями закусывать то, что выпили. Сам Ингельдот тоже несколько раз в свой шалашик забегал, из принесенной вдовицей бутыли для храбрости отхлебывал. Начал сомневаться в душе своей, а точно ли осенен он благодатью, должен ли таинственный зверюга объявиться? А если нет, что тогда?

— Ну зачем я тебе беспутному поверила? — Подливая масла в костер душевных сомнений Ингельдота, сокрушалась вдовица. — Столько добра извела, все зазря, все даром. Да разве какой водшебный кролик к тебе, непотребе, явится? Нужен ты ему больно, и твоим стратоархам паче того!

— Да замолчи, дура, дело тонкое, таинственное, тут с нахрапа, как кнур на леху пхается, то не возьмешь, тут тонкость астральная нужна, погодь маленько, заявится, куда ему, ушастому, деваться. — Успокаивал и вдовицу и себя начинающий приунывать Ингельдот.

Еще помолились, гимны попели. Монахи совсем уже устали, надоело им впустую глотки рвать, стали зло на брата Ингельдота поглядывать. Ничего хорошего в тех взглядах не предвещалось. Да и люди уже посмеиваться начали, серчать потихоньку. Бедный монах стал с того всего невезения по краям поляны озираться, прикидывать, не пора ли в лес сбежать, пока не начали ему бока мять, в отместку за обман и насмехательство. И вот, когда уже совсем нехорошо на поляне стало, осенил себя знаком тригона брат Ингельдот, начал в последний раз, слезно призывать зверя-кролика.

И Кролик явился.

Монахи с перепугу замолчали, народ на колени попадал, пополз проч от алтаря.

Воспрянул духом Игнельдот, зверя-Кролика уже видевший, и по тому не как сильно убоявшийся его внезапного появления, еще громче гимны запел. Монахи вторили хоть и дрожащими голосами, но уже вдохновенно, истово.

Ингельдот ликовал — свершилось! Не удержался, подошел к вдовице, подмигнул и ткнув в бок прошептал: — Что, дура, не верила, сомневалась, что на мне благодать лежит.

Тут служба пошла серьезная. В мистическом экстазе били себя в груди, выкрикивали слова древних молитв, рыдая пели гимны. Ингельдот совсем обнаглев взял зверя-Кролика в руки и понес пастве показывать. Паства падала ниц, целовала землю, где ступал Ингельдот-Кроликоносец. Зверь тем временем неожиданно проснулся, окропил рясу монашескую, зашевелил ушами, приведя всех в еще больший раж и умиление.